ФРАГМЕНТЫ КНИГИ «ДНЕВНИКИ – ВОСПОМИНАНИЯ», ПОСВЯЩЕННЫЕ РЕПЕЦКОЙ БОЛЬНИЦЕ. Материалы из личных источников
Предисловие сына Г.Г. Павлова
Мой отец Геннадий Михайлович Павлов после начала Великой Отечественной войны 8 июля 1941 года отправил семью из Москвы на свою Родину в г. Задонск Липецкой (а тогда – Орловской) области.
Отец полагал, что Задонск – это глубокий тыл, куда враг не сможет дойти. Ход Великой Отечественной войны в 1941 и 1942 годах опроверг это суждение.
Сам же Г.М. Павлов остался в Москве. Он был назначен руководителем участка медицинской помощи при подразделении службы воздушной обороны. Участок был развернут на базе Московского областного медицинского института (МОНИКИ).
В начале ноября 1941 года отец приехал к семье в Задонск. Институт МОНИКИ был из Москвы эвакуирован. В связи с этим Г.М. Павлову разрешили поехать в Задонск в распоряжение военного округа, к которому Задонск принадлежал. Он приехал с целью вывезти из Задонска семью.
В связи с объявлением в Задонске военного положения и всеобщей мобилизации Г.М. Павлов 5 декабря 1941 года ушел на фронт. На санитарном поезде со станции Дон он добирался до Саратова, где находился штаб военного округа. В штабе он получил предписание направиться в распоряжение Воронежского медицинского института для работы для подготовки врачей для фронта (Приказ И.В. Сталина). В это время немцы повторно заняли Воронеж. Г.М. Павлову разрешили остаться и работать в Задонске.
Моя мама Павлова (Штром) Вера Николаевна (1912 – 1994) с 1930 года и до конца жизни вела дневник. В 70-80-х годах на основе дневниковых записей с привлечением многих других документов она написала книгу «Дневники – воспоминания».
Во втором разделе этой книги (существует она в виде машинописного текста в 1080 страниц) описан период работы родителей в организованной ими сельской больнице в селе Репец Задонского района. Г.М. Павлов и В.Н. Павлова работали в Репце с июля 1942 года по октябрь 1943 года.
Фрагменты книги В.Н. Павловой «Дневники – воспоминания», посвященные Репецкой больнице, представляются в данной публикации.
Автор книги «Дневники – воспоминания» В.Н. Павлова – биолог-морфолог, доктор биологических наук, профессор, известный ученый в области изучения соединительной ткани и структур сустава.
Материал подготовил сын В.Н. Павловой – Павлов Геннадий Геннадьевич, врач, научный сотрудник, доктор медицинских наук.
* В описываемый период отдельного конкретного села под названием Репец не существовало. Репцем называли несколько больших сел, которые вместе составляли владения одного крупного помещика. Слово Репец связано с названием тогда уже высохшей небольшой речки Репец, левого притока Дона. Река впадала в Дон около седа Даньшино в 12 км от Задонска в сторону Воронежа по шоссе Москва-Елец-Воронеж на границе тогда Орловской и Воронежской области.
Согласно словарю Даля «репец» - это часть хвоста лошади. Реку назвали по аналогии – хвост (хвостик) Дона.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Дневники и воспоминания, названные мною условно «По дорогам века», представляют собой систематически фиксированное мной впечатления пережитого, перечувствованного, переосмысленного за 60 лет (1930-1990 гг.).
Собранное мной включает записи, ведущиеся по дням, иногда ежедневные, записки, письма мои и ко мне и воспоминания, написанные позже, но не только в последние годы, а и давние – тридцатые, предвоенные и послевоенные сороковые, и все последующие до нашего времени. Тексты воспоминаний, а также отдельные более поздние замечания, отмечены квадратными скобками*. Расшифровка отдельных терминов, не общепринятых названий, метафор, биографические данные отдельных людей отмечены в примечаниях.
Насколько позволено судить мне самой, в дневниковых и написанных позднее текстах нашли отражение все главнейшие события истории нашей страны середины и второй половины XX века. Они отражены и в юношеских записях и в восприятии событий молодого и зрелого человека – интеллигента, активного участника всех перепитий жизни моего поколения и в попытках анализа ныне сущего уже пожилым человеком, не потерявшим, однако, способность и желание быть активным участником современной жизни в области, в частности, науки и педагогики.
Рукопись заканчивается краткими автобиографическими сведениями, а также биографией, опубликованной в печати в связи с моими юбилейными датами.
Рукопись имеет 8 частей: I – 1930-38 гг., II – 1938-45 гг., III – 1946-61 гг., IV – 1961-65гг., V – 1965-79гг., VI – 1980-1984 гг., VII – 1984-87 гг.,VIII – 1988-1990гг.
Весь текст содержит 1072 стр. машинописи. Отдельные части будут иметь приложение в виде фотоснимков и подлинных документов XIX века.
• Пример 1938 г. – более поздняя запись (часть I. стр. )
11 июня 1941 г.
«Перед заходом солнца» Гауптмана в театре Вахтангова. Были вдвоем с Геней, но встретили в театре и маму с Лилей. Огромное впечатление произвели и пьеса, и игра. Главный герой – Берсенев, его возлюбленная Цецилия Мансурова. Много раз видела эту вещь и потом. Но первое впечатление осталось, как самое яркое, глубокое и неразрывно слившееся в памяти с трагическим началом войны. Это было мое последнее перед войной посещение театра. Это была еще счастливая мирная жизнь. А потом …….
22 июня 1941 г. Воскресенье.
У нас, по обычаю, в это время гостит тетя Нюра, Генина старшая сестра, учительница Анна Михайловна Павлова. Геня с утра на работе – идут экзамены в медицинском техникуме, где он совмещает. Я и Нюра собираемся поехать по магазинам, в поисках промтоваров. Дети остаются с Олей. Дуня в бегах по хозяйству. День ясный, теплый. После неудачного посещения ближайшего магазина напротив Зоопарка (теперь там станция метро «Краснопресненская») на трамвае № 26 едем в Центр. 12 дня. На улице Герцена у Консерватории скопление людей у репродуктора. Какое-то официальное сообщение. В беспокойстве проезжаем еще остановку до Манежа. Выходим. В ставшей вдруг ощутимой тишине московских улиц отчетливо раздаются слова, заключающие передачу: «Наше дело правое, враг будет разбит, Победа будет за нами»! Война! Еще не знаем, с кем? Первая мысль – с Германией! Но начала передачи мы не слышали. Как слабая надежда – может быть, с Турцией? В последние дни здесь тоже очень натянутые отношения. Из разговоров окружающих, кто слышал, выясняется страшная, неумолимая реальность – с Германией. Вероломное нападение на рассвете 22-ого. Передавалось выступление Молотова, как главы Правительства.
Решаю ехать на Донскую, к маме и Лиле. Оттуда, от Радченок, звоню Гене. Он приезжает туда же. Пытаемся что-то обсудить. Но мы не знаем и не можем предугадать, как развернутся события. Основные ощущения тогда: пришла беда, большая и, наверное, надолго, она вошла в нашу жизнь и подчинит ее себе неумолимо….
Едем домой, к ребятам. По дороге видим явно оживившийся интерес населения к продовольственным магазинам. Оля и Дуня устремляются туда же. Вечером – мысли о возможной бомбежке. Бомбоубежище срочно организуется в подвале большого дома. Но ночь проходит спокойно. Утром, в понедельник в Институте митинг. В речах партийного руководства – лейтмотив – в лице фашистской Германии нам противостоит весь капиталистический мир. Они и мы! «Это есть наш последний и решительный бой». Таково было мироощущение первых дней войны.
А потом пошли тревожные вести об отступлении наших войск практически по всему фронту. В сводках по радио: «Наши войска оставили Шауляй, Брест. Главное в восприятии всего – это чувство недоумения. Как такое могло случиться? Наша армия. Мы всегда воспринимали ее, как «несокрушимую и легендарную». Песни 30-х годов: «Если завтра война, если завтра в поход, - мы сегодня к походу готовы». С каждым днем становилось яснее: эта война надолго. Мысли о продолжении работы, о диссертации быстро стали отходить на задний план. Надо было делать что-то, что нужно для всех сейчас, включиться в общий поток дел, необходимых, первоочередных. Для меня это означало – готовить средний медперсонал, медсестер РОКК. Первыми предметами на курсах шли анатомия и физиология. Я быстро нашла применение своим силам и возможностям, стала преподавать женщинам – добровольцам, желающим идти на фронт медработниками. При медучилищах создавались такие группы. С каким удовлетворением я выполняла эту работу, наполненная сознанием, что делаю нужное и важное для всех, и именно сейчас.
В третью военную ночь (с 23 на 24 июня) пришло первое военное испытание – воздушная тревога. Объявление по радио: «Граждане, воздушная тревога!» И вой сирены. Это началось после 10 вечера. По-июньски светлая, только начинающаяся ночь. Мы еще не ложились, спали только дети. Стали срочно одеваться, с собой только что-то ценное, предусмотрительно собранное в узелки тетей Нюрой еще в первый военный вечер. Разбуженный Славка долго не понимал, что происходит. Потом сообразил – «идем гулять?!» Генька, уже постарше, чуял что-то неладное, серьезное, новое в поведении взрослых. В подвале большого дома было относительно благоустроено. Дети сидели близко, но порознь, и Генечка все время оглядывался и спрашивал: «А Сяка где?» (Это врожденное чувство заботы о близком – одна из лучших человеческих черт, так свойственная Геннадию и сейчас, проявлялась уже тогда).
Относительно быстро дали отбой: Граждане, опасность воздушного нападения миновала»! Возвратились домой. Вокруг дома, на Грузинской было все в порядке. Уже светало. Спали мало, а утром первая мысль: куда попали бомбы, что разрушено?? Много было толков, пересудов и, как всегда, неверных слухов. Но в Москве все было в порядке. Тревога была учебной. (Только через месяц, когда мы уже были в Задонске, началась настоящая бомбежка Москвы). Но кто мог поручиться за день завтрашний?
А потом была ночь на 3 июля. Поднятые радио с постелей, встревоженные, с внутренней дрожью, мы слушали Сталина. Непривычное по стилю в наши дни, полное драматизма обращение: «Граждане и гражданки Советского Союза, братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои»! Так надо и так можно было говорить главе государства и вождю партии только в минуты крайнего напряжения, опасности, ответственности…. И звуки, льющиеся в стакан воды, … предательски выдающие состояние того, кто говорил с народом, ища поддержки, понимания. Без них было невозможно.
Это обращение потрясало, но и достигало цели. Страна, народ, мы все, наши дети, наше будущее, наше существование в опасности. И помощи ждать неоткуда. Справляться должны сами. И если так, значит надо, надо справиться. … И все-таки: почему, почему такое могло случиться?
Июль 1941 г.
Наши войска продолжают отступать. Сбивается порядок жизни. В магазинах очереди, введены ограничения на количество отпускаемых продуктов. В Институте практически делать нечего.
Каждую ночь тревоги, все пока учебные. Но, конечно, мы собираемся и тащим детей в бомбоубежище.
Видимо, надо их увозить в Задонск, в глубинку (между прочим, такого слова тогда в лексиконе москвичей еще не было), на попечение тети Нюры. Геня уехать не может. Он ведает участком медпомощи при подразделении службы воздушной обороны. Решение: я возьму отпуск на две недели и отвезу туда детей с Нюрой и девочками, потом вернусь в Москву.
Шура тоже решил отправить Праню с Таней, нашей мамой и тетей Олей (сестрой Павла Константиновича Симони – отца Прани) из Москвы. Они поедут в Киров, куда эвакуируется Комитет Лесоохраны и лесонасаждений. Шура там заместитель Председателя Комитета, известного деятеля – Мотовилова. Комитет, по существу, в ранге Наркомата (Министерства). Они уехали специальным поездом в отдельном вагоне в самом начале эвакуации. Шура предлагал нашему семейству отправиться с ними туда же. Геня отказался, убеждая, что это далекая чужбина, а Задонск – родина, хлебные, урожайные края, родной дом, сестра, вокруг знающие нас люди. Чего хотела я? Пожалуй, склонялась к Кирову. Но бросать тетю Нюру и Задонское гнездо? Я легко согласилась. (Как потом мы раскаялись в этом осенью 41-го, когда немцы, лишь по счастливой случайности успешного прорыва Баграмяна в направлении Касторная – Елец, не заняли Задонск. Геня оказался тысячу раз неправ, близорук. Но тогда – кто мог подумать, что война так далеко внедрится вглубь страны. Все ждали и верили: вот-вот начнется наше тотальное наступление, враг будет изгнан и разбит уже не на нашей, а на чужой территории. Допустить, что немец будет в Задонске? Мысли даже не было!)
8 июля 1941 г.
Мы уезжали в Задонск. Диссертацию, все материалы я увозила из Москвы, а многие из личных памятных вещей – мои записки, дневники, фотографии, конечно, вся библиотека, оставались. Да, я надеялась, что вернусь скоро.
…«Душным июльским вечером она увозила детей из настороженной, ощетинившейся, приготовившейся к битвам Москвы. Ночью, когда миновали тревожное Подмосковье, и повеселевшие проводники объявили, что «здесь уже не летают», она прилегла возле мирно спящих сыновей, но заснуть не могла…»
Так в начатой мной уже в 1952 году «Повести о моей современнице» отразилось это событие, этот момент начавшегося военного бытия. Что ждало впереди? Расставания с Москвой не чувствовала. Думала – вернусь обязательно. Вот-вот наступит перелом…. Но … наши войска оставили ……
14 июля 1941 г. Задонск. Письмо Гене в Москву
Милый папочка! Второй день ждем от тебя письма. По-видимому, они задерживаются. Пишешь ли ты нам каждый день, как обещал? Боюсь, что до своего отъезда я не получу от тебя ни одного письма. За эти дни мы отправили тебе два письма и открытку. Хлеб я с сегодняшнего дня получаю.
Вчера были на могиле у бабушки. Ходили впятером: детки, Анюточка, Елена и я. День был исключительный, настоящий июльский, жаркий, но с хорошим освежающим ветерком. Вышли мы в 6-ом часу. Я забежала на почту опустить тебе письмо, и мы встретились с ребятами в конце города, около Скрябина. Славочка уже беспокоился обо мне. Случайно попался попутчик, какой-то Тюнинский мужик. Елена попросила его, и он подвез ее с ребятами, визжавшими от восторга, рысью. Мы с Анюточкой потихоньку шли пешком. Первый раз в этом году я вышла на простор, в поле. До чего же хорошо! В этом году меня всюду поражают запахи – все так свежо и душисто. Пахнут поля, цветы по бокам дороги, пахнет свежая еще листва деревьев, доносится запах пасущегося стада, типичный деревенский запах конского навоза на дорогах. Все это так приятно, близко. Могилка оправлена. Кругом расчищено, посыпано песком. Ухаживает какая-то Тюнинская старуха. При нас она принесла свежих цветов, и заново убрала могилу венками. Посидели. Ребята закусили пышками. Все спрашивали, где кто лежит. Потом пошли к дедушке. Там все заросло. Еле добрались сквозь заросли. А потом пошли в питомник, что начинается прямо за кладбищем. Изумительный запах сосен, нагретых за день солнцем. Прошли довольно далеко. Елена и ребята набирали шишки на самовар, я легла на землю и смотрела вверх на верхушки сосен, купающихся в голубом предзакатном небе. Полная тишина. Вершины едва заметно колышутся, не издавая шума. Такая тишина, такой покой, что и передать нельзя. Чудесная, могучая природа. Изредка щебечут птицы. Вдали голос кукушки. И запахи, запахи кругом. А поблизости щебечут еще 2 голоска, потерявшие из виду мамочку. Вдвоем с Тигром пошли еще дальше к оврагу. На Генечку лес произвел большое впечатление. Он стал серьезный, сосредоточенный, даже говорил шепотом. Двинулись обратно. По дороге собирали цветы. Ребята весело бежали, ехали на палочках.
Обратно шли через лог по узкой тропинке через ржаное поле. Солнце село. Ребята начали уставать. Пришлось брать Славку на руки. Когда спустились с Каменной горы, то сдался и Генечка. Он ехал на Лене, а Сова на мне. Милый папочка! Если бы ты был с нами. Во вчерашнем письме я тебе писала об этом – не найдешь ли ты возможность выбраться денька на 3 сюда. Я выеду отсюда в четверг или в пятницу. Надеюсь, что в Ельце задержки не будет. Если я запоздаю, и будут спрашивать из Института, то скажи, что задерживаюсь в дороге.
Письма идут долго. Пришли хоть телеграмму. Беспокоюсь за Геньку, хотя, по всей вероятности, у него простой грипп. Славочка меня прямо изумляет. Совсем не может быть без мамочки. Бегает за мной, как жеребенок за лошадью, провожает даже в уборную и обижается, что я не беру его с собой. Ребята говорят: «Бедный папочка, остался в Москве. Надо его сюда привезти».
Июль 1941 г. (более поздняя запись)
В письме ни звука о войне. Естественная реакция и желание успокоить отца идиллической картиной жизни детей в Задонске.
Одно из ярких впечатлений июля 41-го – передачи о позитивной, по отношению к нам, реакции ведущих западных держав. Укрепление антигитлеровского объединения, соответствующие декларации и даже обещания некоторых видов помощи. Это очень радовало. Но до реализации всего позитивного было далеко. А пока наши войска отступили к ….
Геня слал письма, идущие очень плохо, и телеграммы. 22 июля я собралась ехать в Москву. Грустно было расставаться с ребятками, мирной, здесь еще почти совсем не потревоженной жизнью, за исключением боли и заботы тех семей, отцы или дети которых были на фронте.
Как всегда, суета последних сборов утром. Часов в 9 отходил автобус на Елец. И внезапно в радиопередаче: «…в ночь на 23 июля немецкая авиация бомбила Москву. Наша противовоздушная оборона успешно отбила наступление бомбардировочной авиации противника, в большинстве случаев, на подступах к Москве. Разрушения незначительные, жертв мало»…
Тетя Нюра, Елена, жильцы дома дружно принялись уговаривать меня не ехать. Главный аргумент – детки. Погибнуть могут и отец, и мать. Верный и веский аргумент. Формально я была свободна в выборе (шли аспирантские каникулы, и я, как биолог, не была пока мобилизована). Но воспитанное всем прошлым чувство (наверное, не будет нескромным назвать его чувством долга, чувством сопринадлежности к тому поколению, которое должно быть участником всего того, что переживает страна), побуждало не откладывать отъезд. Я стала прощаться. Провожали всем домом. Пришла и Дуня, младшая сестра Гени – Евдокия Михайловна Карлова. На автобусной станции начальник ее, Генин хороший знакомый и пациент, запротестовал решительно: «Зачем вам ехать? Куда, дороги бомбят».
В это время по радио вновь передали утреннее сообщение. Были какие-то подробности (кажется, бомбили и Тулу, и Ефремов). Тут заголосили все мои провожающие. Нюра, Елена плакали. Сыновья были сбиты с толку, слыша и видя все это. Они не плакали, за меня крепко держались. Автобус ушел полупустой. Должен был подойти Воронежский на Елец. И тут, пока не проявлявшая себя Дуня, решительно схватила мои чемоданы и пошла с ними обратно к дому. Каюсь, мы все покорно поплелись за ней. Я решила ждать телеграмму от Гени. Она пришла вечером. Он жив – здоров. Наш дом цел. Разрушения в Москве небольшие. Ехать мне нецелесообразно. Просил пока воздержаться. С этого дня Москва подвергалась еженочным бомбардировкам. Я осталась в Задонске. Но не затем, чтобы сидеть без дела. Я решила ехать в Воронеж, устроиться там на работу в Мединституте. А это значило – иметь дело, быть полезной не только своей семье. И быть рядом с детьми, приезжать в Задонск каждую субботу…
Так в первых числах августа 41-ого я очутилась в Воронеже. Остановилась у наших друзей в семье Гольдбергов. С ними мы провели 3 – 4 последние лета в Задонске. Илья Михайлович («Морской лев») – профессор – патофизиолог, хорошо знавший Михаила и многих наших московских знакомых, заведовал в ВМИ кафедрой. Он горячо взялся помочь мне с устройством на работу в Мединституте. На морфологических кафедрах нехватки в кадрах пока не было. Но нормальная физиология нуждалась в преподавателях. Я представилась заведующему Дмитрию Андреевичу Бирюкову*, и была принята ассистентом кафедры.
Мое биологическое образование и формально, и по существу обеспечивало эту возможность. Конечно, надо было хорошо вспомнить физиологию.
Почти одновременно я стала преподавать и в Стоматологическом Институте. Итак, у меня есть дело, любимая работа, я приношу пользу, учу врачей, значит, полезна. А дети близко и пока в безопасности.
Я горячо принялась за работу. Занятия со студентами должны были начаться раньше обычного. Заработок мой в двух Институтах составлял выше 1000 руб. в тех деньгах. Это тоже было существенно. Воронеж, в лице Института и многих друзей, встретил меня хорошо, и я почувствовала себя уверенно.
Я с увлечением и много работала в двух Институтах, а каждую субботу ездила в Задонск к ребяткам. Какая это была радость. А ездить становилось с каждой неделей все труднее. Автобусное сообщение разлаживалось. Ездила попутными машинами, грузовыми. Однажды пришлось взгромоздиться на гору капусты в кузове большого грузовика. Обзор окрестностей оттуда был великолепен, особенно с Хлевенской горы. Но и бока набила себе основательно с непривычки. Ребятам привозила вкусные вещи. В Воронеже в это время магазины были полны промтоварами. Думала уже о зиме, об одежде для ребят. Гольдберги подарили Ниночкины меховые шубки, из которых она выросла. И ребята мои все военные годы щеголяли в теплых меховых шубках (сохранились дорогие памятные фотографии). Большим праздником для меня был приезд Гени. Он выбрался из Москвы на 2 дня. Утром в Институте ко мне пришел Илья Михайлович, заговорил о Гене, а потом заявил: «Хотите, я Вам его покажу?» Геня любил эффекты. Велика была наша взаимная радость. Обедали у Гольдбергов. Недостатка в продуктах, с учетом рынка, тогда еще не было. Потом ночевали у Нины. Ведь нам было отпущено войной лишь два дня свидания друг с другом. И совсем неясно было, когда сможем увидеться еще, и сможем ли? Москву регулярно бомбили. Он уехал в Задонск, чтобы возвратиться в Москву через Елец. Я осталась продолжать работать.
Наступил сентябрь 1941-го.
В один из ясных осенних дней Воронеж содрогнулся от двух далеких взрывов. В Заречной части немецкий бомбардировщик сбросил бомбы и ушел безнаказанно. Жертв не было. Поначалу это как-то не особенно нас встревожило. Хотя все понимали – фронт приближается. Средний Дон уже в зоне достигаемости немецкой авиации. Воронеж – важный объект. Здесь авиационный заводы. Отдельные самолеты стали прорываться все чаще. Поговаривали о диверсиях, действиях врагов внутри страны, города, о якобы подаваемых немецкой авиации знаков, наведении на объект. Был введен комендантский час. После 10 вечера запрещалось передвигаться по городу. В этих условиях стало трудно ездить в Задонск, особенно в воскресенье вечером возвращаться в Воронеж на работу.
Вторая половина сентября 1941 г.
Наши войска оставили ….
В Институте – новость. Приказ – готовиться к эвакуации. Студенты на постройке оборонительных сооружений и на уборке в колхозах. Занятия прекращены. Старшие курсы готовят к выпуску с дипломом врачей военного времени. Сотрудники кафедр заняты упаковкой оборудования. Грустное это занятие, хотя идет оно пока без спешки. Есть и тара, и упаковочные материалы. Место эвакуации – один из городов на Средней Волге. Преподавателей эвакуироваться не принуждают. Да я и не могу ехать ни от детей, ни с детьми одна, без мужской помощи. Работаю, езжу в Задонск. Но перспективы уже нет. А впереди зима и надвигающийся фронт. Я, Нюра и Геня там в Москве, понимаем, что самым лучшим было бы нам с детьми перебазироваться в Киров. Туда эвакуирована Военно-Медицинская Академия из Ленинграда и, конечно, там нужны кадры преподавателей. Шура приезжал в командировку в Москву, жил у нас на Грузинской. Испытал Московскую бомбежку. На ночь уезжали с Геней из Москвы в Лобню, где было еще спокойно, и оттуда наблюдали панораму защищающейся от налетов Москвы.
Не так давно привелось с интересом наблюдать салют в Москве из Шереметьевки, с края нашего поселка. Впечатляющее по красоте зрелище. А тогда?
Шура вновь звал нас в Киров. Но Геня был обязан оставаться на своем посту в Москве. И время было упущено. Пускаться в столь дальний путь с детьми по дорогам, забитым военными перевозками, потоком эвакуации предприятий, людей… Становилась ясной ошибка, совершенная в июле. Геня предпринимал все возможное, чтобы соединиться с нами…
А наши войска оставили Орел…
Руководство области перебазировалось в Елец и даже, частично, в Задонск. Воронеж бомбили часто и упорно. Но каждую ночь с методической точностью, в 11 – 12 ночи над городом на большой высоте проходили ряды немецких бомбардировщиков на Воронеж. Специфический завывающий, свойственный именно этим самолетам гул был прелюдией ночи. В ясную погоду мы наблюдали их. И долго после войны этот характерный зловещий звук стоял в ушах.
В Задонске я сблизилась с некоторыми семьями – в основном, учителями: Анна Петровна Стольная, Клавдия Ивановна Калинина – достойные, умные, уважаемые женщины. Приятно было бывать в их домах. Там было как-то даже уютнее, чем в нашем двухэтажном, частично заселенном жильцами и, в общем-то, немного нелепо построенном доме. В случае пожара, бомбежки – до колодца, подвала и траншей в саду у Дуни было далеко.
Приятным и полезным было общение с врачом районной больницы – доктором Козеевой. Умная волевая женщина, член партии, хороший организатор и глава своей семьи. От нее я имела более подробную и верную (без сплетен) информацию о положении дел в районе, о планах эвакуации учреждений. Козеева считала большой ошибкой наше пребывание сейчас в Задонске. Теперь уже становилось известным все, что творилось на захваченных немцами территориях. Я надеялась на ее советы и помощь при возможном отъезде на восток. Но она также считала, что пускаться мне с детьми куда-то в общей волне отступления по дорогам, подвергающимся налетам, было просто безумием. Можно было потерять детей просто от любой элементарной инфекции.
А фронт приближался неумолимо и быстро. Елец бомбили. Областное руководство несколько дней базировалось в Задонске. В октябре, по сведениям от Козеевой, мы узнали, что областные учреждения покидают Задонск.
Началось самое страшное: постепенное накапливающееся в деревнях и городе состояние неуправляемости, безверия, стремления спасаться в одиночку, разорять общественное, присваивать его себе. Районные власти теряли авторитет. Многие руководящие работники, партийцы, поддались панике, запили.
Через город шли потоки эвакуированного скота. Кормить его было нечем. Животные гибли. Трупы коров и овец гнили в полях и в лесу. Приобрести любое животное можно было за бесценок. Снабжение города давало сбой. Рынок еще держался. Но деньги уже не котировались. Шла меновая торговля. Запасались солью, спичками, керосином. В городе появились наши воинские части. Интересовались нашим домом, внешне солидным, двухэтажным. Это привнесло в жизнь какое-то упорядочение, ощущение реальности возможной защиты, но и усилило опасность для города стать объектом бомбежки. Козеева намекала, что город, район готовятся к обороне. (Уже позже, зимой мы узнали, что районное руководство четко распределило порядок отступления, в городе оставались на нелегальном положении ответственные люди). Но общее настроение населения было тяжелым. В нем соединялись чувство досады, обиды за повергнутую веру в силу государства, армии, примитивное желание спастись, пережить, выжить и, наверное, приспособится к тому, что может стать реальностью в будущем. Озлобления не было, была какая-то деловитость, сосредоточенность на личном, без расчета на чью-то помощь. А в сути, глубине всего этого была присущая, исторически выработанная русская терпеливость и выносливость в трудные моменты, сознание, что надо выдюжить, справиться. Не было в тот момент у большинства людей веры в победу. Продолжающееся наше отступление уже не удивляло, и не считалось, как летом, временным, преходящим. Ведь стало известным (середина октября), что враг вплотную подошел к Москве. …
Мои ощущения: основное – страх за детей, стремление сделать все, чтобы спасти их. Чувства безысходности, паники не было. Мой врожденный оптимизм и все то, что формировало меня за 29 лет моей жизни протестовало против возможности нашего полного поражения. Верилось тогда еще не в победу, а в то, что враг должен где-то споткнуться, быть остановлен. Даже, если Москва … Ведь история уже знала такое… Так велика наша страна … И не свойственно русскому человеку целиком отдаться на милость, подчиниться, ассимилироваться. Будет протест, борьба, пусть подспудная, но обязательно борьба, не покорение. Как буду держаться я? Во всяком случае, с достоинством и стараться приносить пользу в общей борьбе. Из Задонска надо будет уйти в деревню – например, Репец. Там учительствовала двоюродная сестра Гени – Дунечка Репецкая (Евдокия Яковлевна Мишина). Там Генины пациенты.
А ребята, вдохновляемые музыкой радиопередач, отважно маршировали вокруг большого стола в столовой, вооруженные палками, и дружно громко пели:
«Пехота, Красная пехота,
Могучие полки!
У всех одна забота –
Фашистов на штыки!»
«Вера Николаевна, Анна Михайловна, что вы делаете?! Запретите ребятам петь такие песни, ведь они выдадут вас» - шептали доброхоты – жильцы и соседи, поспешившие приучить себя к возможности оккупации.
Но у меня и в мыслях не было запрещать это детям….
Нужно было думать о надвигающейся зиме.
7 ноября 1941 г.
На нашей улице красные флаги были вывешены на зданиях городских учреждений, доме Павловых и Карловых (Дуни). Соседи наблюдали из своих окон и калиток и качали головами. Говорить что-либо не посмели. К полудню, трусливо озираясь, вывесили флаг учителя Назаревские. К этому времени наши войска отошли на линию Касторное – Ефремов. Но фронт был от Задонска еще в 100 км. Боялись еще не немцев. Боялись друг друга. А в Москве на Красной площади Сталин принимал военный парад. Это имело огромное значение для тыла, для нас всех. Я не говорю уже о политическом и международном значении. И гордость, и радость до слез…
Перед самым праздником в теплый ноябрьский день, слушая в столовой радио, я вдруг услышала почти вопль Нюры – «Верочка, - Геня!» Я выбежала в галерею. Он шел, почти бежал по двору, по черной лестнице. И вновь счастливейшие минуты жизни. Ощущение опоры, так важной в то время. Ведь всю осень вся ответственность за семью, за детей была на мне, моральная ответственность, тяжесть принятия решений. Нюра признавала здесь мою ведущую роль. Да и как же иначе? Он приехал к нам, возможно, за нами. Институт (МОНИКИ) эвакуировался из Москвы. Геня получил разрешение уехать в распоряжение военного округа, к которому принадлежал Задонск.
Геня встал на учет в районном военкомате, как специалист непризывного возраста. Связался с районной больницей, с Козеевой. Стали вплотную решать вопрос о вывозе семьи на восток.
Ноябрь 1941 г.
… Геня разведывает возможности вывоза нас из Задонска. Офицеры воинского подразделения, расположенного в Задонске, как-то неловко замолкают, когда невольно возникает вопрос – почему мы здесь, почему во время не уехали. Козеева искренне озабочена, но помочь не может…
А фронт приближается. Мы слышим отдаленные звуки канонады. Жизнь в городе как-то постепенно замирает. Автобусное сообщение с Ельцом практически прекратилось. Конечно, работает связь, радио, хлебозавод, мельница. Ее мы отчетливо слышим и знаем, что если мельница прекратит стучать – значит …
Введено обязательное затемнение. Длинные, уже зимние вечера. Зима в этом году ранняя. Холодная, злая зима. Мы рады этому: враг не приспособлен к русским холодам. Но и нам тревожно. Как в холода пускаться с детьми в далекий путь?
Дни в заботах и тревоге. Утешение – ребята. Играют, «воюют с фашистами». Носятся по дому. Уделяю им много времени. Играю, читаю наизусть сказки Пушкина, Жуковского, разыгрываем сюжеты сказок. Запомнилась наша игра в Спящую Царевну в полутемных вечерами комнатах Задонского дома. Кабинет темный, без лампы – это темный бор, куда стремится Царевна. Мальчишки, оседлавшие палки, как храбрые всадники, замирая от радостной жути, мчатся в темноту комнаты вызволять Царевну:
«прянул конь от острых гор
И стрелой помчался в бор»…,
А потом скорее ко мне приласкаться, пригреться. Позднее вечером укладываю их спать и обязательно что-нибудь пою или рассказываю, пока они не заснут. «Колыбельная» Чайковского - «Ах, уймись Ты, буря, не шумите ели,
Мой малютка дремлет сладко в колыбели.
Ты, гроза Господня, не буди ребенка,
Пронеситесь, тучи грозные сторонкой» ….
Тихо входит отец, садится, слушает мое пение. Он очень любит, когда я пою.
А грозные тучи военной действительности надвигаются неумолимо и, наверное, не обойдут стороной. Надо уезжать. У Гени есть надежда двинуться на северо-восток – на ближайшую железнодорожную станцию – Дон, Липецк, Грязи, и там, по возможности, уехать с санитарным поездом. Пробираться надо все-таки в Киров.
Немецкие самолеты – разведчики летают над городом. Во избежание ночных бомбежек ночевать стали уходить к Калининым – на окраину нагорной части города за Тешевским оврагом. Там спокойнее, далеко от шоссе и Центра, где расположены наши воинские части.
И тут внезапно заболевают ребята, оба и тяжело. Высокая температура, ангина…
В первых числах декабря в Задонске объявлено военное положение. Все мужчины обязаны покинуть город. Геня должен направиться на станцию Дон в распоряжение командования. Обо мне и детях речь уже не идет.
Он уезжает пятого декабря на рассвете. Ночь мы провели в доме Калининых. Прощальную ночь. Она вобрала в себя всю горечь разлуки, и осознание опасности положения, и запоздалое признание ошибки, возможно непоправимой ошибки (ведь мы могли бы быть уже в глубоком тылу), и ощущение нашей взаимной любви и привязанности, и какого-то слабо теплящегося огонька надежды (все-таки надежды!) на милость судьбы, на сохранение детей и нашу встречу, наше соединение в будущем…
С рассветом все вернулись в дом. Геня стал прощаться. Нюра, Елена в слезах. Я и теперь не плачу в трудную минуту, скорее, потом, когда спадет напряжение воли. Нюра, прощаясь, перекрестила Геню. И вот наш Совинька при последнем объятии отца стал торопливо крестить его … Тут уж плакали все мы. Геня вырвался от нас, едва сдерживая рыдание (он всегда потом вспоминал об этом порыве сына). Я и Елена проводили Геню до сборного пункта на Соборной площади. Он махал нам рукой с борта машины. И вот я снова одна, в ответе за все и всех оставшихся.
За Доном артиллеристская канонада. Говорят, что немцы уже в Екатериновке…
… А когда вернулись домой, по радио известие об успешных боях под Москвой, о начале зимнего отступления противника на Московском направлении.
А потом – каждый день радость. Наши войска прорвались к Ельцу от Касторного и гонят врага. Освобожден Елец. Фронт отодвигается на запад. А под Москвой успешное наше наступление силами сибирских дивизий - освобождены подмосковные города – Клин, Волоколамск….. Нам помогает родная русская природа - суровая зима во всей европейской части страны. И вот оно – чувство перелома, накопленной силы, которая уже может не только сопротивляться, но и наступать, и освобождать захваченное. Целые полгода мы ждали этого и дождались.
Таков был декабрь 41-ого.
Дети выздоровели. Дома тепло. Есть основные запасы продуктов и дров. Жизнь в городе оживает, восстановлено нормальное снабжение хлебом и нормированными продуктами. Зашевелился рынок. Но самое главное – успехи наших войск – под Москвой, на нашем направлении и под Ростовом на Дону. Мы все полюбили черную «тарелку» репродуктора, она ежедневно источала все новые и новые поводы для радости. К концу декабря фронт стабилизировался. Наступила зимняя передышка. Но стало очевидно всему миру, что «наскок сходу», разрекламированный Германией «блиц-криг» не сработал в России, именно в России он был исторически обречен. Борьба есть впереди, она будет долгой и трудной, но у нас есть силы и они будут умножаться. Вера в это, надежда на это затеплились в людях, отогревая после холода и пустоты жестокого кризиса (разочарования) первых военных неудач.
С каким удовольствием мы возвращались к простым житейским радостям – полной отдаче общения с детьми, с природой немногими близкими знакомыми в городе, подготовкой к Новогодней елке.
О Гене знали только то, что он со станции Дон уехал в составе службы санитарного поезда на восток.
30 декабря днем я возвращалась домой после каких-то продуктовых забот. Шла по шоссе, тротуары практически не чистились. Навстречу мне шел …. Геня в обычной гражданской одежде и даже в традиционной для него шляпе…
И вот мы снова все вместе. С учетом возраста и специальности, он направлен в распоряжение Воронежского военного округа для работы в Медвузе, который возвращается с Волги в Воронеж.
И встреча Нового, 1942 года, и елка (точнее, сосна), с игрушками и свечами, и какие-то пироги с патокой, и надежды, надежды на все самое лучшее.
Таким радостным было начало 42-го. И ничто тогда не предвещало, что будет он еще очень-очень трудным, что не исчерпаны для нашей судьбы военные испытания, что они еще впереди….
Январь 1942 г.
Воронежский Институт в состоянии реэвакуации, он еще не развернул свою работу. Геня счел целесообразным трудиться пока в Задонске. Райздрав, с благословения области, поручил ему возглавить санитарную работу в городе и районе. Жизнь нашей семьи стабилизировалась на какое-то обозримое, по крайней мере, зимнее время.
А с ребятами с восторгом каталась на санках (больших салазках) с горы от нашей улицы к колодцу, и с еще более высокой с подъема по Репецкой дороге. В детстве я не испытывала такого наслаждения!
В первые месяцы 42-ого я невольно включилась в круг Гениных служебных забот. Должность санитарного врача района – беспокойная, конечно, ответственная, а в военное время, в особенности. Геня рьяно принялся за дело, но, не имея опыта работы в условиях периферии, достаточно быстро пришел в столкновение с рядом начальствующих лиц районного масштаба. Он по привычке и природной порядочности называл многие вещи своими именами, а это «шибко» не нравилось и коллегам, и руководству. Геня всегда приносил свои заботы домой, разгружался от них, получая сопереживание и сочувствие близких. Начались бесконечные заботы, в поисках подтверждения своей правоты и неправоты оппонентов, боязнь усугубления неприятностей, анонимок (а, может быть, чего и похуже, время-то было острое). Геня стал нервничать, плохо спать. Очевидно такая, чисто организаторская и во многом кляузная работа была ему не по характеру, не по опыту, да и не по силам.
Делал он много и толково, но не умел скрывать свои несогласия, еще больше личные антипатии, наживал себе, если не врагов, то недругов. Ценили его в Задонском военкомате и в области (областное руководство вновь разместилось в Ельце). К этому времени, наверное, относится начало его дружбы с Николаем Ивановичем Воронцовым (зав.Облздравом), сыгравшем позднее важную роль в организации Репецкой больницы.
Я была в полном курсе служебных дел Гени, в чем могла, помогала ему советом, главным образом, успокаивала, сдерживала, вносила струю рассудка в поток эмоций. Все дела решали вместе. Он к этому привык уже давно, а со времени работы над первым учебником, особенно. И в командировки он просил меня ездить с ним. Памятна одна поездка в Елец. Зима в разгаре. Геню вызвал Облвоенкомат. Он предполагал какие-то неприятности. Выехали на лошадях райсполкома (пара гнедых с возницей) поздним вечером. Лошадьми по тем дорогам было ездить легче, да и машины не было.
Звездная, очень морозная ночь, удобные сани. Одеты мы тепло, а в ногах старая дедушкина (Михаила Васильевича) енотовая шуба. Выехали с расчетом заночевать в Вороновской больнице (12 км. от Задонска) с тем, чтобы утром быть уже на месте. Гостеприимство вороновского коллеги. Ночной самовар, деревенская добротная снедь, домашние настойки, мягкие ложа. Правда, спать уже не очень хотелось. И только чуть забрезжило – в путь. В памяти до сих пор – яснеющее с востока небо с ярким серпом ущербного месяца. Окрест еще одинокие дымки деревень. Чистейший пьянящий морозный воздух, запах свежего сена, подброшенного в сани, сбруи, дегтя, навоза. Какая-то полнота, объемность в восприятии окружающего…
В Ельце встреча в доме Гениных старых друзей. У него в военкомате все приятно и уважительно. Страхи были напрасны. А вечером мы получили билеты в городской клуб на концерт. В нем я впервые услыхала в исполнении хора ленинградскую песню:
«Споемте, друзья, ведь завтра в поход,
Уйдем в предрассветный туман»…..
- одну из замечательных песен военного времени. Люблю и ценю ее до сих пор.
Зима 1942 г.
Пребывание зимой 1942 года в Задонске не оставило особенно ярких впечатлений. Дети были здоровы и радовали, жизнь в целом была налажена, мама и все семейство Шуры неплохо, по военным меркам, были устроены в Кирове. Должно быть, тяжелее всех нас было Лиле в Москве. Но, наступала весна, и с нею вновь надвигались все заботы, оживлялись военные действия по всем фронтам.
Весна 1942 г.
Апрель встретил неожиданной скорбью. Пришло известие о смерти Шуры. Был в командировке в Перми. Авария с самолетом. Сели в лесу, в болоте. Вывезли их не сразу. В Перми в общем потоке больных и раненых Шура в беспамятстве с пневмонией попал в тифозное отделение. Никто не смотрел уже ни на должности, ни на документы. Умер, наверное, еще не успев заболеть тифом, не получив нужного и возможного лечения. Похоронен безымянным в братской могиле. Управление в Кирове долго не знало о его судьбе. Семья тоже.
После его смерти начались мытарства оставшихся практически беспомощными и никому не нужными четырех женщин – нашей мамы, Прани, тети Оли (Ольга Константиновна Симони) и шестнадцатилетней Тани. Обратно в Москву дорога, по условиям военного времени, была закрыта. Ближе всех к ним был Юра, пребывавший с семьей в Башкирии, куда после тяжелой контузии на Северном Кавказе он был отозван для подготовки военных кадров в тылу. Он вызвал их к себе, но пока шло оформление документов, сборы, дорога через Свердловск, Челябинск, их извещение о выезде разошлось с Юриной телеграммой, что его часть срочно передислоцируется совсем в другое место. Испытав все муки переезда по тыловым дорогам, растеряв половину того немногого ценного, что взято было с собой из Москвы, не всегда сытые, хорошо, что еще не схватившие тифа, они прибыли в долгожданную обитель на станцию ……… и не застали там свою единственную надежду и опору – внука, сына, брата, кем был для них Юра. Они не решились пускаться в новый путь.
Мы звали их в Задонск (уже позже, осенью, когда, наконец, через Лилю узнали обо всем). Но они осели на месте. Таня и немного Праня работали в колхозе. Перебивались понемногу, продавали последнее. Пересылка денег была долгой и неверной, а, главное, что можно было купить на деньги. Только через год – осенью 1943 года совместными усилиями Лили и Шуриного высокого учреждения удалось вернуть их домой, т.е. получить право на въезд. Я и Геня в ту пору были уже в Москве. Какова же была радость нашего воссоединения на Донской, где все оставшееся уцелело. Вернулись целы, невредимы, в том числе и любимый кот Мурза, полноправный член семьи, стоически выдержавший эвакуацию. Он прожил потом свои кошачьи законные 16 лет.
Весна 1942-ого.
В апреле еще все спокойно. Ждем весну, новых перемен к лучшему. У Гени планы на работу в Воронеже - и для него, и для меня - ведь мединститут возвращен. Разлив Дона, один из наиболее значительных, как говорят старожилы. Вода залила городской сад, поднялась высоко по Тешевке. Дошла до почты, почти до автобусной станции. В кино не пробраться. Сообщение автобусное с Ельцом прервалось на 2 – 3 дня. Хорошо смотреть на разлив с балкона дома Анны Петровны Стольной. В ее сад заплыли небольшие льдины. Они тускло поблескивают в темно-серой воде, сливающейся с низким тяжелым небом, трутся о графитно-серые стволы фруктовых деревьев и тихо поскрипывают. Сломан забор, вода лижет ступени балкона. Красива разбушевавшаяся природа, но и ущерб городу в тяжелый год нанесен немалый.
В мае уже все зазеленело дружно, напористо. Я усиленно, успешно, с удовольствием преподаю на курсах медсестер. Расширились связи с задонской интеллигенцией.
С учителем и аптекарем меня сблизили шахматы. Врачи больницы часто менялись, и интересного в памяти, кроме уже упомянутых, не оставили, как и многие должностные лица города, с которыми нам приходилось общаться.
… Но в мае все сильнее и глубже стало закрадываться беспокойство. Оживился фронт на юге страны, на Украине, вновь прорвана наша оборона на нескольких направлениях. Окружен Ленинград. Центральный фронт еще спокоен. Елец – теперь относительно глубокий тыл. Но на юге!? Неудачной оказалась наша операция под Харьковом….
В памяти ярко: раскрытое окно в сад в доме Прозоровской – в комнату тянутся ветви цветущих вишен, зацветает сирень, весеннее небо в легких кучевых облаках, скрывающих солнце. Весенние запахи, щебет птиц, перекличка петухов, а по радио тревожные вести. И с каждым днем мрачнеют перспективы. Геня здесь на ответственном посту санитарно-эпидемиологической службы. Уехать нельзя, да и куда? Киров без Шуры уже не тянет. А события все нарастают.
Сопровождаю Геню в поездках по району. Знакомлюсь с деревней черноземной полосы – бытом, обычаям, культурой и бескультурьем. Всюду нас встречают, как дорогих гостей, и не в силу Гениной должности, а его довоенного авторитета, как врача московского, и в то же время своего - задонца. Деревня живет неплохо в целом, за счет своих личных хозяйств, колхозы функционируют вяло. Жителями сел много куплено, выменяно у эвакуированных.
Всегда радушный прием в селе Репец. О Дунечке Репецкой я уже упоминала. Это свой, очень приятный, скромный человек, учительница, воспитавшая не одно поколение репецких жителей, проработавшая в селе уже 40 лет и никогда не выезжавшая куда-либо кроме Воронежа (да и то в ранней молодости). С ней живут ее сестры младшие, приезжает брат, племянники – все дальние родственники Гени по матери. Патриархальные семьи священников, своего рода династии (по «тутошному», старому еще выражению, «дворянство «бом – бом»). Из этой же династии и Неонила Евгеньевна Мишина, прямая племянница Дунечки (бывшая Генина жена). Отсюда интерес к моей личности утроен. Но все доброжелательны, внимательны и … подтянуты как-то в моем присутствии.
(…Не поубавились ли эти свойства за последние ½ - ¾ столетия? – хочется спросить себя в последнее 15-летие нашего века. И возникает социологическое размышление: не община ли, русская крестьянская община (именно эта разновидность землевладения для основной крестьянской массы) породила относительно меньший эгоизм и замкнутость русского мужика, по сравнению с западным фермером, хуторянином? Не она ли позволила русскому крестьянину объединиться в годы революции, а потом, хоть и с большим трудом, придти к колхозной жизни? Изначально единоличный и отгороженный от других, более того, всегда конкурентно конфликтующий с другими, земледелец на западе, в тех же теперь наших прибалтийских республиках, - куда более далек от принципов коллективизма. Это, по-видимому, историческая закономерность - насколько я смогла сейчас это выразить?)
Так вот, весна 42-го, май, начало лета. Мне 29. Здорова. Счастлива семьей, растущими детьми. Полна энергии, желания трудиться, быть полезной, нужной в меру сил, вкладывать их во что-то важное, значимое в военное время. Подготовка девушек – медсестер давала большое удовлетворение…
Ну а фронт вновь двинулся на восток. Теперь он надвигался южнее Ельца, на Донбасс, на Воронеж.
Июнь 1942 г.
Через Задонск проходит Воронежский тракт. Все время движутся воинские части, орудия, техника. В городе все наиболее ценные здания заняты военными. В нашем доме они занимают нижний этаж. Ночное небо гудит самолетами.
И опять вопрос – что делать нашей семье? Ведь Воронеж рядом (86 км. только), да кроме того, это не только южнее, но и восточнее!
Геня по работе тесно связан с военкоматом, воинскими врачами, районным руководством. Они советуют нам (мне с детьми) уезжать на восток, во всяком случае, не держать детей в городе. Вновь бомбят Елец…
Пятница, 3 июля 1942 г.
Я после занятий на курсах захожу к Гене в больницу (в монастыре, в нагорной части города). Возвращаемся вместе домой и обсуждаем, что делать. Детей и минимально самое ценное решаем переправить пока в Репец – к Дунечке Репецкой. Под вечер (во время позднего обеда) совсем близко за Доном – один, потом второй тяжелые удары, дребезжат стекла. Это бомбы. Все мы спустились в выход. Дети воспринимают все с любопытством. Постояли в подвале. Сыро, холодно, долго не пробудешь. Все тихо пока. Стемнело. Город притаился, но не спит. Собираем что-то наскоро в дорогу.
И вот в субботу днем в сторону Репца движется наш семейный «кортеж». Геня и я, толкая тачку со скарбом, ведем за руки сыновей, а Еля тянет на веревке козу. Сопровождает нас хороший умный пес. Тетя Нюра осталась дома. Боится покинуть гнездо. Обещает при необходимости бежать к Дуне в сад. Там вырыта траншея. Четко в памяти живописный участок дороги. Слева по глубоким оврагам лес, справа поле. Впереди даль в перекатах и силуэт Репецкой колокольни. Горячее, чуть клонящееся к западу июльское солнце, запах нагретых трав… Ребятам очень нравится то подъезжать на тачке, то погонять козу…
Как всегда, гостеприимный прием у Дунечки, а потом мы, согласно еще давней договоренности, поселяемся в доме Репецкого агронома Василия Яковлевича. Пока все хорошо. Чувство удовлетворения, что сделали что-то необходимое, что ночь можно и провести спокойно. А вокруг – притаившаяся деревня без огней, и толки, и слухи, … и чуть тревожный, всегда настораживающий в ночи собачий лай и петушиная перекличка, … и радость от близости дорогих маленьких существ, и хороший молодой сон под утро.
5 июля 1942 г. Воскресенье 10 часов утра.
Со стороны города тяжелые многократные удары. А через 1-1½ часа – поток людей, идущих, бегущих, едущих из города. Задонск бомбили в базарный воскресный день…. Геня добывает в колхозе подводу и едет в город за Нюрой. Что там? Жива ли она? Уцелел ли дом? Беженцы толком сказать ничего не могут, не до того самим.
А Репец наполняется народом. Есть раненые, кого-то привезли уже мертвым. Знакомые семьи тоже располагаются в большой комнате в доме агронома. Мы потеснились. А Геня задерживается… Как тягостно ожидание… Но вот они, и Нюра с нами. Она жива – здорова. Бомбежка застала ее дома, не успела уйти на базар, только собиралась. Когда загрохотало кругом, и посыпались стекла, Нюра мудро легла в кровать и укрылась от осколков стекла одеялами. Бомба попала в сарай, граничащий с нашим садом. Ударную волну и осколки задержал большой развесистый вяз, сам пострадавший.
Нижняя наша жилица, вбежавшая из комнаты в галерею, убита осколком в висок. В западное окно столовой влетел большой осколок и пробил стену над дверью в кабинет. Это взорвалась бомба на шоссе между нашим домом и Педучилищем. Дуня и ее дом не пострадали. И одна из первых мыслей: если бы мы вчера не ушли в Репец, в нашей семье, безусловно, были бы жертвы. Геня, наверное, был бы во дворе или на улице, … и дети….
Не успели пережить все рассказанное, за Геней прислали: умирает кто-то из городских, попавших в бомбежку на базаре, есть раненые. Я иду с ним - помогать. Именно в этих наших заботах родилась, вырастала и крепла мысль о необходимости медпункта, больницы, здесь, на месте, в Репце.
Потом это стало явью, это стало реальностью, воплощением, материализацией задуманного нами. И это стало делом следующих двух лет нашей военной стези.
(…Может быть, сейчас, когда я пишу эти строки воспоминаний, должен начаться для меня обновленный период жизни, занятый в главном только литературным трудом, если он нужен кому-то…. И если что задумано – должно реализоваться! 17 августа 1986 г.)
Тревожной, нет, не тревожной, а какой-то нелепой, наполненной безотчетным страхом и, по существу, бессмысленным желанием убежать, укрыться, - была ночь с 5 на 6 июля в Репце. Бомбежка Задонска, толпы ушедших из города людей и, как всегда в такие моменты, слухи – нелепые и неправдоподобные, но ядовито впечатляющие, слухи, что должны обязательно бомбить Репец (где в школе располагалась воинская часть), всколыхнули все село.
И вот в ясный светло–закатный вечер в поля, в лес потянулись люди. Шли семьями, гнали скот. Мы тоже решили увести детей из села. Пошли пешком по дороге на Камышевку, в числе многих, поддавшись общему настроению. Спускалась теплая безлунная июльская ночь. В полутьме по дороге шелестели шаги и приглушенные голоса движущееся массы людей и животных. Все тревожно вслушивались – не гудят ли самолеты, и оглядывались на запад в сторону Задонска, казалось, именно оттуда должна придти беда. Далеко мы не ушли. Вернулись, уморив и себя, и детей.
6 июля 1942 г.
Рано утром Геня снова поехал в Задонск, чтобы взять кое-что из имущества и запереть, по крайней мере, верхний этаж. Он вернулся быстро, грустный, встревоженный, переживший и «прямую» встречу с немцем, летевшим некоторое время на небольшой высоте над Репецкой дорогой. Геня утверждал, что видел лицо летчика, его рыжие усы. Немец не стал обстреливать одинокую подводу, а то бы … Тягостное впечатление в городе оставили следы мародерства. Геня видел людей, шныряющих по пустым, покинутым жителями домам. А поздним утром после десяти город вновь подвергся бомбежке. Геня был в это время уже на обратном пути. Число беженцев в Репце возрастало. И нужна, как нужна была медицинская помощь. Потом стали поступать слухи, что взят Воронеж, что немецкие части переправляются на нашу сторону Дона под селом Конь-Колодезь.
В селе появились двое – трое наших солдат, под видом раненых дезертировавших с фронта из-под Воронежа. Надо было уходить, двигаться на восток, на Липецк, другой дороги не было. Репецкий колхоз был очень внимателен к нашей семье. Геню здесь еще издавна знали и уважали.
И вот пасмурным прохладным днем 8 июля мы двинулись в путь. На подводе с сооруженным кое-как брезентовым верхом – вещи, Нюра и дети. Геня идет рядом, правит лошадью. Пешком за ним я и Елена. И наш верный пес. Трагикомическая картина. К ночи мы добрались только недалеко, до Марьина. Заночевали в школе. Располагались в классе на столах, сене.
Что-то неладно было с нашей телегой и упряжью. Задержались в Марьине, да и, честно говоря, так не хотелось двигаться дальше в неизвестность, почти в никуда. Кто и что ждало нас в Липецке?
И невольно представлялось другое, вполне возможное. Мы в Кирове, оба работаем в Военно-медицинской Академии. Мама и семья Шуры с нами. Мы занимаемся своим прямым делом: готовим врачей на фронт. И это могло бы быть, и было бы разумно…
(По-видимому, в то время влияние Гени – мужа и отца, вдвое старшего по возрасту, сковывали мое умение и желание настаивать на своем. Геня колебался и, если бы я проявила большую настойчивость, мы (по крайней мере, я и дети) могли бы отправиться еще год назад с Шурой в Киров).
…А задержка в Марьине оказалась неожиданно счастливой. Из района пришли известия, что фронт остановился, северная часть Воронежа остается в наших руках, Дон под Колодезем немцы не перешли. Фронт развернулся к югу. Задонск больше не бомбили. Мы прожили в Марьине еще дня три. И вернулись в Репец.
А в Репце – главное, что нужно было делать – это не кустарно оказывать помощь раненым и больным, а пытаться организовать ее. Районная больница практически не существовала. Какую-то жалкую часть ее перебазировали в Черниговку, персонал разошелся по своим домам в села, врачи, за исключением стариков, были мобилизованы. Фельдшерские пункты в селах перестали функционировать, как убедились мы, приезжая в Камышевку, Архангельские Борки, Марьино.
Геня решил обратиться за разрешением и помощью в Задонские райком и райисполком. Реальность предложения обосновали тем, что в Репце есть свободное приличное помещение – одноэтажное здание школы, ею, по существу, не используемое (в нем лишь в двух небольших комнатах обитала Дунечка с сестрами), и есть кадры – Геня, я и среди местных жителей девушки – акушерка, фельдшерица, только что закончившие обучение. Этого было достаточно, для начала, по крайней мере. Районные власти быстро одобрили предложение, выделили средства, разрешили вывезти часть оборудования, оставшееся от районной больницы, обязали колхоз репецкий во всем содействовать нам. Но жители Репца, да и окрестных деревень прекрасно понимали пользу для них затеянного нами и вначале, и позже помогали во многом без приказаний и нарядов.
22 июля 1942 г.
Геня написал первый приказ по Репецкой больнице. (Он долго хранился в архиве, мы видели эту скромную бумажку и 25 лет спустя, на юбилее в 1967 году). Мы с гордостью стали считать этот день началом существования нового, нами задуманного и теперь существующего медицинского учреждения.
Здание школы было в хорошем состоянии, не успело еще разрушиться и разграбиться. По-видимому, присутствие там живой души – Евдокии Яковлевны Мишиной, бывшей учительницы, сдерживало от желания поживиться рамой, хорошей половой доской. А может быть, все же и более высокие чувства владели жителями села, ведь здесь в этом здании многие из них учились у той же Евдокии Яковлевны. Так, или иначе, мы приняли от директорши Репецкой школы, помещавшейся уже давно в большом барском доме (помещика фон Кеппена, владельца нескольких тысяч десятин земли в этой местности), хорошо сохранившееся помещение. Требовалась проверка или перекладка печей, застекление, ремонт крыльца и другие, более мелкие работы. Колхоз прислал нам двух репецких стариков, умелых, опытных, но ворчливых, сомневающихся, зачем все это делать на носу у немцев. Они ворчали, но работали на совесть, и в чем-то часто их хозяйственные советы были нам очень нужны и полезны.
В штат первоначально зачислены были – Геннадий Михайлович – заведующий, Елена Какунина – акушерка, Надежда Коробейникова – фельдшерица, Платонова – санитарка и я, в качестве врача – лаборанта.
(Любопытное совпадение: я второй раз в жизни, имея биологическое образование, числюсь на должности врача – лаборанта больницы – в самом начале и, наверное, в самом конце своего трудового пути?!)
Больница получила лошадь, подводу, мальчишку – кучера. Начались перевозки кроватей, матрасов, столов из города. Все это находилось в весьма непотребном виде в здании Задонского монастыря, в районной больнице, наполовину разрушенной двумя июльскими (первыми и последними для Задонска) бомбежками. Многое приносили сами жители Репца, охотно, без особых просьб и уговоров. Еще бы, в селе, впервые за всю его историю будет больница, да еще с московским хорошо известным доктором. Многие знали Геню и как родственника Дунечки, т.е. своего, задонского человека. Оборудовались мы удивительно быстро, как-то легко, воодушевляемые и исполнением собственных замыслов, и контактами с населением, и сознанием выполненного долга, сознанием прямой, абсолютной важности, нужности, пользы нашего дела….
Геня раздобыл большую доску, и я вдохновенно начертала на ней масляной краской – белыми буквами на зеленом фоне: Репецкая больница Задонского района Орловского области. Школа, теперь больница, стояла на самой дороге (Камышевка – Репец – Задонск). Вывеска всем была видна, хорошо выделяется на фронтоне вновь побеленного здания. Геня и все мы бесконечно, может быть, немного по-детски, любовались ею, как зримым символом начала нашего дела. Что ж! Оповещение о сосуществовании чего-либо – дело действительно важное. Это и информация, и самоутверждение.
Эта наша вывеска существовала долго. Она в первозданном виде запечатлена на одном из снимков послевоенного времени, когда посещали мы Репец с семьей Всеволода Владимировича Павлова.
Мы с Геней целыми днями были в нашем детище, ставшем очень быстро дорогим, кровным. Оно действительно было нашим - «не по приказу иль заданию» - задуманным, воплощаемым и, наверное, именно поэтому особенно дорогим и любимым.
(Не однажды в жизни, за что я так благодарна судьбе, материализовавшейся в моей интуитивной воле к действию, творчеству, приходилось мне делать нужное и хорошее дело по собственной инициативе – это и Ярославская кафедра, и мое научное литературное творчество – мои «Синовиальная среда» и «Хрящ», это и мои «Хрящевые симпозиумы», это и инспирированные мной зарубежные поезди. Хорошо все это).
После раннего завтрака спешили в больницу. Геня уходил обычно раньше, меня - через луг от дома Василия Яковлевича, где мы продолжали обитать, - провожали ребятки. Слава всегда вел меня «за ручку». И вот в конце луга перед небольшим подъемом на дорогу начиналось нежное прощание. Ребята понимали, что целый день не увидят нас. Оставались с ними тетя Нюра и Елюшка. Целовали меня десяток раз со слезами, особенно трудно расставался Сяча (Совеночек) всегда с плачем навзрыд. Часто уже, пустившись бежать по лугу к дому, он вдруг возвращался и с криком – «мамочка» догонял меня, карабкался на ручки. Сяке было тогда только три года девять месяцев. Тигр – Геннаша, уже пятилетний, был более сдержан и уводил брата домой.
Поток нуждающихся в медицинской помощи заставил нас открыть поликлинический прием в не до конца еще отремонтированном помещении. Но нужны были и стационарные койки. Мы организовали две палаты, приемный кабинет с подсобкой, где разместилась примитивная аптека, а вскоре пришлось отгораживать в женской палате родильное «отделение». Геня наладил контакты с медчастями воинских подразделений, дислоцирующихся в районе. Это был источник получения перевязочного материала, инструментов, медикаментов, особенно ценных в то время, и важной информации.
Фронт удалялся от нас на десятки километров, хотя половина Воронежа еще была у немцев. В то время, когда нарастало наступление на Сталинград, наш участок фронта, потерявший первостепенное значение, был относительно спокоен. Это придавало нам бодрости и сил укреплять наше детище – больницу, а населению – веру в то, что больница – это не на несколько дней, а надолго, на предстоящую зиму…
(Мы не знали тогда, не могли знать, да и не думали, что Репецкая больница останется и в послевоенное время, отметит свой 25-летний юбилей, и вот через год – 45-летний. Хорошо бы дожить, побывать там в 1987 году).
Первый стационарный больной появился неожиданно и при драматических обстоятельствах. Я была в больнице вдвоем с Надей Коробейниковой. Геня уехал на целый день по организационным делам в город и даже дальше. Мы услышали шум, голоса, женский плач. У крыльца стояла подвода, привезшая двух раненых ребят – школьников. Из сбивчивых объяснений матерей и сопровождающих выяснилось, что они пострадали при игре с найденными в лесу снарядами. У старшего мальчика Вани голова, грудь, ноги были поражены мелкими осколками. Отсутствие главного доктора огорчило всех, но с еще большей настойчивостью матери, соседи просили нас хоть чем-то помочь, не оставить в беде. Да это и действительно было невозможно. Я стала осматривать Ваню, удалив всех, кроме матери, послала кого-то за Еленой. Я обнаружила у него одиннадцать осколочных ранок, в том числе, в глаз. Надя готовила бинты, риванол, йод, марганцовку. Я полагала, что осколки надо, по возможности, удалить, раны перевязать, а потом, когда вернется Геня, может быть, завтра думать о переправке в Липецк. Мальчишка держался храбро, не рвался, не кричал, только ежился и стонал. Тихонько причитала мать. Восемь осколков я удалила легко, они задели кожу и мышцы. Осколок в глазу я не имела права трогать. Еще один большой осколок прочно вошел в большеберцовую кость правой ноги. Я удалила его, но рана осталась глубокая, было немало крови. Самый ответственный был осколок под ключицей. Сколь глубоко вошел он в мягкие ткани, не задел ли плевру? Своим вмешательством я могла повредить плевру в области верхушки легкого, а то значит – пневмоторакс. Собрав все внимание, волю, все время проверяя себя, я осторожно потянула из раны зазубренный кусочек металла. Он оказался острым, но не длинным. Девушки помогали обработать раны, перевязать. И, конечно, мы не отпустили его домой. Оставили с матерью в уже почти совсем готовой палате. У младшего мальчика вынули 2 – 3 поверхностно расположенных осколка. К вечеру вернулся Геня. Он одобрил все наши действия. Поздравил меня с «боевым крещением». И это действительно было крещение и наша общая победа и моя личная проверка себя, своих возможностей в практике. Волновалась ли я? Конечно! Но все перекрывало сознание необходимости, чувство ответственности и воля к преодолению испытания.
(Позднее я принимала участие в операциях в Липецке под руководством замечательного липецкого хирурга Ивана Федоровича ………, а «у себя» в Репце вела по существу всю малую хирургию. И успешно, и с увлечением. Именно в Репце я сформулировала для себя новое жизненное задание – стать врачом. Если бы это потом не перекрылось реальной перспективой моей научной стези, я, наверное, была бы хирургом).
Так начинался репецкий период нашей жизни. Мы с Геней жили нашим детищем. И это видели, чувствовали и понимали и сотрудники больницы, и население. Руководство районное не вмешивалось ни во что, полностью доверяло и помогало тем, что имело. И колхоз помогал, в основном, продуктами, транспортом, особенно позднее, осенью.
А в начале августа наша семья пережила еще одно жесткое испытание. Заболели мальчишки. Поднялась температура. А затем стало ясно, что у Славы плохо с горлом. Сначала казалось – сильная ангина. Отделили его в другой конец комнаты на постель Нюры. До этого дети оба спали на большой кровати вместе с нами. Другого места не было в единственной, правда, большой комнате в доме агронома. Делали все возможное. Но дня через три выяснилось – это дифтерия. И сильная, захватившая и горло, и носоглотку. Детеныш стал задыхаться, плохо есть. Нюра все время держала его на руках, ему так легче было дышать. Стало ясно, что он не сможет справиться сам, но где искать помощи, противодифтерийной прививки? Где достать сам препарат? И кто будет вводить его? У меня не было опыта и права. Геня – отец всегда считал, что близкий родственник – для больного - плохой врач. Уже с опозданием, когда Славе было совсем плохо, отец бросился в поисках помощи. В городе дали машину, он объехал много мест, у военной медицины достал сыворотку. А вводить ее решились пригласить задонскую старую опытную фельдшерицу (весьма своеобразное существо). Послали за ней. Согласится ли? Наши больничные девушки помогали в подготовке инструментов, кипятильник, шприцы, все это уже у нас было. В крайнем случае, конечно, стали бы вводить сами. Казалось, что и я нашла бы в себе силы. Другого выхода не было. Фельдшерица (кажется, Анна Васильевна) приехала, ловко и быстро ввела Сяченьке максимально допустимую дозу. У него не было силенок испугаться и протестовать. Как благодарны мы были этой старой, мужеподобной, грубоватой, склонной к спиртному женщине. Он сама была довольна и, наверное, польщена, что вот московский врач не обошелся без нее. Помню, как в саду под яблонями было все приготовлено для ее угощения, в том числе, спиртовая настойка на смородиновом листе – природно-зеленая ароматная жидкость…. Уже ночью сынишке стало лучше. Как и тогда, два с небольшим года назад, он стал выкарабкиваться из тяжелейшего состояния. Выхаживала его тетя Нюра. Я снова стала уходить в больницу. Ванюша Лыков, мой первый пациент чувствовал себя хорошо, только с глазом его надо было везти в Липецк. (Как выяснилось позже, не прошло ему даром и ранение кости, начался остеомиелит. Он лечился в Липецке. Потом мы встречали его уже взрослым). Геннашенька, к счастью, не заболел. Просто чудом: ведь они спали в одной постели. Совенок стал быстро поправляться, но вдруг недели через 2 – 3, когда он уже стал активно двигаться, мы заметили непонятые сразу странности. Он ходил, опустив голову, и неохотно с напряжением ее поднимал. Он стал гнусавить, не всегда легко глотал, а потом мог с трудом поднимать веки и, нам казалось, немного косил. Было очевидно, что это ослабление мускулатуры - последствие дифтеритной интоксикации. Вернется ли норма? Нужна была консультация педиатров, опытных терапевтов. Надежда была на Липецк, на Гениного знакомого доктора, по существу, патриарха липецкой медицины. Райисполком предоставил нам транспорт – конная пара с кучером, запряженная в хорошую большую черную пролетку (я помнила такие с моего раннего дореволюционного детства в Васильевском и на Донской, а также у московских извозчиков). Собрались: Геня со Славой. Взяли с собой и Геннашу, к его великой радости. Мы расселись на сиденье, Сяка был на руках, а Геннаша на дополнительном сиденье ниже козел. Лошадки были недурны, кормленные, красивые даже. Выехали августовским утром в ясный теплый день. Предстояло проехать 52 версты. Наш выезд был весьма внушителен и невольно обращал на себя внимание встречных и жителей деревень по дороге. Запомнились брошенные нам вслед беззлобно-добродушное восклицание встречных баб: «А сказали, помешшиков нет! Да вот они! Здравствуйте, доктор!» Действительно – экипаж, хорошие лошади, упряжь, кучер на высоких козлах и Генина шляпа, могли напомнить жителям, чем-то выезд помещика. Одеяние же наше было весьма скромным. Во всяком случае, мой и Генин туалеты были далеко не помещичьи.
Ехали с надеждой на помощь. Иван Федорович сразу подтвердил диагноз и успокоил, что все обязательно пройдет. Мы, по настоящему, счастливы укрепившейся надеждой, согреты теплом искренней дружбы, счастливы всей обстановкой, позволяющей вспомнить хорошее мирное время.
После хорошей спокойной ночи мы вновь получили заверения врачей, что осложнение у Славы неопасное, частое после дифтерии, что не нужна какая-либо терапия. Долго знакомились с Липецкой больницей. Было чему поучиться. Получили приглашение все наиболее трудные случаи консультировать здесь, что мы делали потом неоднократно. Осмотрели город. Возвращались на следующий день. Славка сидел у меня на коленях с нормально поднятой головой и широко раскрытыми глазками. Беда миновала.
А в Репце, в больнице, ждала работа. Любимая, интересная, нужная. В Липецке пополнились лекарствами, инструментарием. Можно было думать о больничной аптеке. Я с увлечением стала вникать в аптечное дело, увлеклась фармакологией.
Наступала осень. Мы, по-прежнему, находились в прифронтовой полосе. Линия фронта проходила за Доном по южной границе Задонского района. Но положение стабилизировалось. В городе восстанавливалась нормальная жизнь, начали работать учреждения. Орловские областные организации локализовались в Ельце, налаживалось сообщение.
Можно было думать о зиме и, в первую очередь, о постоянном жилье. Мы уже слишком злоупотребляли гостеприимством агронома. И самым естественным было обосноваться в здании больницы, в одной из комнат, достаточно большой, изолированной, двухсветной, с входом прямо из сеней через кухню. Мы перебрались туда всей семьей и испытали истинную радость – мы получили независимость, самостоятельность, и даже большие удобства.
Здание бывшей школы было добротно построено: хорошие печи, большой подвал, во дворе сарай, другие бытовые помещения. Смущало лишь то, что дети невольно могут общаться с больными, в том числе, и с больными детьми. В больницу шли и ехали все – и стар, и млад. Но другого выхода не было. Да и постоянное пребывание главного доктора в самой больнице обеспечивало большую ответственность персонала, постоянное наблюдение, порядок и помощь больным в любую минуту.
Из хозяйства Дунечки извлекли кровати, огромный старинный комод, сундук, стол, соорудили подобие кроваток для детей. Елена устроилась в большой кухне за русской печью. Что-то привезли из города. Стало уютно. А вид в одном из окон на церковь и остатки барского парка был просто живописным и совсем не деревенским, а скорее городским. Репецкая церковь, как узнали мы много позже, была по существу произведением высокого зодчества и достойна того, чтобы охраняться государством. Я всегда получала удовольствие, видя ее в окно. Старые липы, кусты сирени, остатки планировки парка напоминали о старом быте, о красоте, соразмерности и покое. А это все так важно было осенью 1942-го года.
Наступала осень, вторая военная осень. Мы были поглощены работой, благоустройством больницы, расширением и углублением возможностей нашей помощи. Многое удавалось. Авторитет больницы рос, приток больных увеличивался с каждым днем. Весь день около крыльца подводы, в коридоре полно народа. А вечером – вызовы к тяжело больным и в самом Репце, и в Камышевке, и в дальних деревнях.
Стали появляться пациенты из города.
Хотя фронт остановился, население еще не возвратилось, и перспектив на нормализацию жизни там еще не было. Районное руководство предложило нам вывезти и использовать оставшееся больничное имущество. Что там сохранилось? Никто толком ничего не мог сказать. Геня решил поехать посмотреть на месте и взять, а следовательно, сохранить все ценное и полезное. Мы всегда и везде привыкли быть вместе. Погожим утром уже поздней осени мы – я, Геня и возница Тимофей на больничной лошади в телеге отправились за 30 верст в сторону фронта. Память не сохранила впечатления тревоги и опасений. Наш участок фронта молчал. В тот же день мы рассчитывали вернуться обратно. Имели с собой соответствующее указание сельсовету и разрешение военкома.
Осень, даже поздняя, в лесостепной полосе средней России имеет свою особую прелесть. Ясные солнечные дали, серо-лиловые обнаженные леса и поля «в поблекшей позолоте» (это уже само-цитата). Солнце еще греет. Дорога сухая, накатанная. В телеге на душистом сене удобно, уютно, съестные припасы с собой, а впереди неизвестность, новизна и нужное дело. Хорошо. Геня с Тимофеем обсуждали какие-то хозяйственные дела, а я, полулежа, впитывала всем существом окружающее и радовалась чему-то, верная своему умению и привычке - внутренне для себя широко улыбаться, если выпала хорошая светлая минута. В таком состоянии хочется напевать что-то любимое, заветное, мечтать, и не о близком, сегодняшнем, а далеком, может быть, несбыточном….
Что напевала я тогда под скрип телеги, не помню, а мечтала - о своем, конечно, послевоенном, благополучном будущем. По давней своей привычке фантазировала, строила свою жизнь, какой она будет через много лет впереди. Мечталось о годах зрелости, каких-то свершениях, каких-то обновлениях обстановок и чувствований, судьбы даже. Представлялось, - что будет со мной в мои 40 – 50 лет….
Где-то в пути проголодались, закусили, не останавливаясь, и вот уже позади хорошо знакомое Казачье, Каменка, а дальше незнакомые деревни, села….
Село пустынно. В домах живут солдаты. Закрытая, забитая ставнями больница. Какие-то, показавшиеся нерадивыми, деятели сельсовета. Документы наши так никто и не проверил. Осматриваем оставленное (скорее, брошенное) больничное хозяйство. Ценного мало. Инструментарий, автоклав, остатки лекарств – пожалуй, самое ценное. Койки, матрацы нам не нужны. Возьмем, конечно, и брошенную документацию для райздрава. Грустная в целом картина.
Впрочем, ехали мы все же не зря. Нагрузили полностью нашу подводу. Жители села настроены оптимистически. Собираются возвращаться. Но фронт слышен. Смотрим за деревню в поля. Там – эта внешне неприметная, но так определяющая все вокруг линия. Фронт. Одиночные выстрелы. А потом вдруг стрекот пулеметов. И опять тишина. Солнце клонится к западу. Трогаемся в обратный путь. В небе самолет, немецкий. Неуютно становится. Но он уходит стороной и скрывается за горизонтом.
Обратный путь всегда короче. Нашлись попутчики. Разговоры, рассказы. И вот впереди уже живописные контуры Задонска – за стеной Казачьего леса: монастырь, соборы, каланча…. Ну а дальше за городом – ставшая уже своей, привычной и милой сердцу дорога на Репец, на восток, домой, к ребяткам. Въезжаем в село затемно, оставляя за спиной ясный холодный закат. Приятно светятся окна больницы. Ждут и беспокоятся. И все мы счастливы. Хорошая, здоровая усталость, впечатления. И радость – встречи с родными и сознания сделанного дела.
Больничная жизнь идет полным ходом. Коллектив уже 10 человек. Пришлось отделить часть женской палаты: потребовалось родильное отделение. Акушерка Наина – Елена Какунина успешно справляется и здесь, и на вызовах. Близится зима. Колхоз заботится о нашем снабжении: в подвал засыпана картошка, привезена капуста (урожай в этом году хороший).
Каждый день кто-то из персонала отправляется в Камышевку на ферму за молоком. Я научилась полностью самостоятельно управляться с лошадьми – запрягать, распрягать. Нередко за молоком за 1,5 км езжу сама, прихватив с собой детей. Им (да и мне) – большое удовольствие. А на ферме их гостеприимно угощают творогом и сметаной. Не помню, кто-то из районного начальства прислал нам вторую лошадь – малорослую калмыцкую лошадку. С ней справляться совсем не трудно. А лошадка умная, хотя и с характером. Прозвали ее почему-то Огурец, Огурчик. Первая наша лошадь, служившая нам еще летом – на более тяжелых работах, а Огурец для «выездов» в малогабаритной телеге.
В поездках с Геней на Огурце я всегда была за кучера. А однажды в деловой нашей поездке к сельскому начальству села Кошары мне пришлось невольно «посрамить» Председателя сельсовета, пожилого мужика, который, правда в большом подпитии, по случаю приема доктора с женой, не смог сам запрячь лошадь. Хотел было призвать помощников, но докторица (т.е. я сама) отважно взялась за дело, и подвода была готова. Удивлению хозяев не было границ. Супруг мой тоже был удивлен, но горд. Сам он не умел запрягать, делал это неуверенно и ненадежно, да и не хотел учиться (так же, как много, много позже никогда не пытался сесть за руль машины).
Уменье же это было важно в нашей жизни, ведь все еще могло случиться. Не забывали мы нашего, такого недавнего еще, летнего «отступления на восток». Нужно, да и приятно очень было все уметь.
Убедилась я в этом скоро. В ноябре, еще до снега (а дни уже были короткие) случилось мне одной на Огурце возвращаться из Задонска в Репец. Были какие-то неотложные дела, да и дом, куда вернулась теперь наша баба Еля, проведать следовало.
В Задонске после обеда Огурца мне запрягал парень – Андрей, сын нашей поварихи. Я на него полностью понадеялась. И вот на полпути к Репцу, в том месте, где дорога идет краем покрытого лесом оврага, я почувствовала что-то неладное. Оглобли отвисли, хомут полез на голову. Лошадь распряглась. Взялась исправлять, но не ладится что-то. Поправляю хомут и оглобли, телега сдвинется, и опять все с начала. Огурец нервничает, топчется, уговариваю его ласково, и начинаю все сызнова.
А уже темнеет, серое тяжелое небо, серый неприютный осенний лес. И дорога пустынна, ни встречных, ни попутчиков. Обогнала меня лишь машина, полная солдат. Но остановить я их побоялась. Одна, в лесу, до села далеко. Чуя мою беспомощность, Огурец раз – два нежно, но решительно челюстями сжал мне руку. Это было естественное осуждение меньшим братом человека, оказавшегося неумелым и бесполезным.
Надо было решать что-то. Оставить телегу и с Огурцом в поводу идти в село? Вещи, которые я везла, были не ахти какие. Но не сдаюсь, пробую еще раз. И тут соображаю: дело в том, что соскочил правый гуж с втулки колеса. Трудно было натянуть его, т.к. лошадь беспокоилась. Но собрала все силы и смекалку, напрягла, поехали. Начался спуск к селу. Всеми силами сдерживаю лошадь, чтобы не перешла на рысь, ведь впереди дом.
Но Огурец – умница. Шагает тихо, как крадется. Въехали в село с уже засветившимися окнами. Навстречу репецкие ребята. Они подтянули еще раз упряжь и проводили до больницы, ведя лошадь под узцы. Дома все волновались. Уже с неделю шли разговоры о появлении в лесах волков. Человек с лошадью, как известно, в большой опасности, чем один, для волков лошадь – главная приманка.
С этой осени волки прочно вошли в обиход нашей жизни. О них вспомню еще не раз. Наутро, когда наш женский коллектив дружно заготавливал на зиму капусту, пришло известие: в парке, в нескольких сотнях метров от крыльца больницы найдена зарезанная волками и объеденная колхозная лошадь…
А капусту солили весело, с шутками, смехом, звонким хрустом кочерыжек. И не для себя, для больницы, для общего дела.
Наступила зима, неприветливая, морозная, вьюжная. Число больных возрастало, в селах вспыхнула пневмония, среди детей и стариков особенно. Нередко заставали и такое: старая больная бабка, ребятишки – мал–мала–меньше, мать - одна за всех на работе, отец – фронтовик. Еда есть. Но изба не ухожена, холодная, разбиты окна, течет крыша. На полу-холодной печке пятеро детей: высокая температура, кашель, - воспаление легких. В больницу всех взять невозможно – не хватает мест. Выдаем лекарство, устанавливаем патронажный сестринский надзор, а дальше с просьбой – требованием в сельсовет, чтоб помогли с утеплением избы. В сельсовете наше вмешательство встречено без энтузиазма. Непривычно. Местные фельдшеры никогда не заботились о благоустройстве быта населения, не поднимали эти вопросы.
Совсем плохо стало с лекарствами. Да и что можно было в то время противопоставить пневмонии? Опять выручает военная медицина. В районе нет недостатка в воинских частях. Генин авторитет, возраст, опыт работы в московских вузах помогает легко находить контакты. В двух медсанчастях нашлись прямые его ученики по Москве. Помогали щедро. Ведь дело тут делалось общее – обеспечивалось благополучие района, где дислоцируются войска, долечиваются раненые, вернувшиеся домой инвалиды.
С той зимы 42-го с помощью военной медицины мы начали применять для легочных больных сульфаниламиды – сульфидин. Тогда все это было впервые, внове. И успех нам самим казался чудом. Выздоравливали задыхающиеся в кашле ребятишки, поднимались на ноги старики. Выжили все пятеро ребятишек и старуха в злополучной нетопленной избе в Камышевке (кстати, дров им дали и залатали крышу после наших претензий).
Не было смертельных случаев и в самой больнице, куда помещали самых тяжелых. Так мы смогли активно войти в эру применения совсем новых тогда и высокоэффективных лекарственных препаратов, впервые убедиться в их действенности. Каким счастьем было видеть, знать, понимать, что можешь помочь, вернуть к здоровью, жизни. Те годы всюду на планете были временем огромного оптимизма, подъема, уверенности в возможностях медицины в борьбе с возбудителями инфекций. Первые успехи буквально окрыляли. Казалось, что вот, наконец, решен вопрос, есть «управа» на возбудителей. И в то время, особенно в тех условиях, оптимизм этот был оправдан (не за горами была ведь и эра антибиотиков). И мы были так истинно, так полноценно счастливы….
А слухи, что в Репце вылечивают умирающих, уже широко распространился в районе. Это имело для нас свои позитивные и, (как оказалось потом, увы) негативные житейские последствия.
Высоко поднялся наш авторитет у руководства района и области. Больницей серьезно заинтересовались райком и райисполком и, конечно, облздрав. Геню просили доложить о работе больницы на сессии райсовета. Наши выезды в город участились.
В декабре на сессии мы слушали доклад московского лектора о международном положении и положении на фронтах. Докладчик с хорошей культурной речью и опытными ораторскими приемами содержательно рассказал о жестокой схватке с врагом под Сталинградом, о международном положении, об обещаниях союзников – Англии, Франции, Соединенных Штатов. Особенно остановился на выступлениях Черчилля. Щеголяя, что называется, оксфордским произношением, оратор многократно, к собственному удовольствию, называл Черчилля стариком Уинстоном, педалируя ударение на первом слоге.
Генин отчет прошел весьма успешно. Нас одобрили, поддержали. Я приняла участие в прениях. Помнится, подняла вопрос о наших возможностях организовать при больнице сестринские курсы. У нас с Геней, что называется, руки чесались вести преподавание, учить молодежь, готовить работников для себя и для других больниц. А девушек в окрестных деревнях с восьмилетним, и даже десятилетним образованием, желающих учиться, было немало.
Наши успехи имели следствием понимание и поддержку у руководства, а у некоторых коллег – врачей, начавших постепенно возвращаться в Задонск, скрытые ревнивые, проще – завистливые взгляды.
Большой контакт установлен у нас с новой заведующей райздравом – Лидией ………. – энергичной, еще молодой женщиной, партийной деятельницей без медицинского образования. Последнее было прискорбно, но когда ее сменили другие – профессионалы - медики, организация медслужбы в районе серьезно пострадала. Организатор по натуре, Л…… хорошо чувствовала слабые и сильные стороны в нашем деле, понимала нужды и могла, по существу, ценить работу, видела неискренность и приспособленчество. А их немало было во все времена. Она привлекла нас к общественной деятельности в районе.
По большому счету, что называется, оценил нас Николай Иванович Воронцов – завоблздравом, приезжавший часто в Задонск из Ельца. Территория Орловской области по нашу сторону фронта была в то время очень невелика. Область могла уделять восточной своей части много внимания. С Н.И. у нас установились сначала уважительные товарищеские, а скоро и настоящие дружеские отношения. Воронцов выразил желание побывать у нас в больнице. Пасмурным коротким декабрьским днем во двор больницы въехали райисполкомовские сани: прибыло областное и районное начальство. Естественно, мы готовились к их приезду, и это событие на всю ближайшую округу произвело немалое впечатление. Соскучились мы по общению с квалифицированными коллегами, просто умными людьми, умеющими оценить сделанное, что-то посоветовать, оказать помощь.
Угостили мы приезжих, по тем временам, на славу. Спиртовые настойки на смородиновом листе тоже нашлись. Лидия оказалась при более близком знакомстве общительным человеком, интересным собеседником, Николай Иванович, тем более. Хорошо провели время: деловые вопросы удачно – с пользой – разрешили. В то время нас начинало серьезно беспокоить распространение в деревне педикулеза. Такая завшивленность была даже опытному Геннадию Михайловичу незнакома.
Естественно, и пообщались приятно, многое узнав важного и нужного о жизни района, о фронтовых делах. Спускались ранние зимние сумерки, мы не стали задерживать гостей – им предстояло на лошадях проделать восьмикилометровый путь до Задонска, а последние полмесяца каждый поздний вечер мы имели удовольствие слушать волчий концерт. Волки в те военные зимы наводняли леса прифронтовых областей. А наш Задонский район на востоке Орловской области был самым лесным, а значит, и самым волчьим. Тепло проводили гостей. Долго стояли у больничной ограды – слушали Репецкий лес. Дождались и очередного концерта. Райкомовский кучер имел оружие. Но никаких тревожных звуков с дороги не последовало.
… На всю жизнь запомнились эти, ни с чем не сравнимые, звуки волчьей переклички, этой «древней, от века рожденной, песни волков», как писал Джек Лондон. Нам, слушающим ее с порога надежного человеческого убежища, она приносила ощущение не страха, не жути, а чего-то таинственного, не познанного человеком, исходящего из самых глубин мудрой и вечной природы. В этом волчьем хоре слышались (угадывались) и угроза, и предостережение, и, в то же время, призыв, и жалоба, и мольба… Год спустя Геннадию Михайловичу довелось услышать эти звуки в непосредственном общении с волчьей стаей…. Но об этом все-таки дальше.
Шла зима 1942 – 1943 года. Тревожные вести доходили о положении под Сталинградом. От Лили из Москвы мы узнали, что мама, Праня, тетя Оля и Таня осели в глуши в Башкирии - в деревне, не застав Юру с семьей на месте, куда они долго, с трудом добирались. К радостному удивлению, все остались живы – здоровы. Таня работает в колхозе, продают остатки взятых с собой вещей. Нашу семью не беспокоило материальное благополучие. И это зимой 42-го было таким благом. Мы получали снабжение по карточкам: соль, крупа, керосин, сахар, а остальное приобреталось у населения и в колхозе.
Тепло, задушевно вспоминаются зимние вечера в больнице. После вечернего обхода и ужина собирались обычно в подсобной комнате у жарко натопленной печи. Геннадий Михайлович, я, дежурные девушки, ходячие больные. Проводили беседы, читали газеты. В больницу «на огонек» наведывались иногда местные жители, например, большой наш друг - камышевский учитель Фрол Сергеевич. Это был типичный сельский интеллигент со средним сельскохозяйственным, еще дореволюционным образованием – деревенский эрудит и философ, любящий и умеющий рассуждать на отвлеченные темы. В нем привлекали нас прочная жизненная крестьянская основа, жизненный опыт и наблюдательность. Мы охотно бывали и у него в доме, где встречали нас неизменно, как самых дорогих гостей.
Среди наших стационарных пациентов интересен был сын репецкого крестьянина Андрей Коробейников, молодой агроном, страдающий хроническим недугом – по-видимому, тугоподвижностью суставов. Он учился в Воронеже, был интересен в общении, особенно для женской молодежи. Давно уже знали о взаимной симпатии Андрея и нашей санитарки, а потом медсестры, Нади Сныткиной. Через год они поженились. Уезжая в Москву, мы звали Надю с собой, могли реально помочь ей поступить в медвуз, она долго колебалась, но все-таки осталась в Репце из-за Андрея. Позже, видимо, жалела об этом. Она продолжала работать в больнице до самого последнего времени.
Нередко проводили вечера и в семейном кругу – у Дунечки Репецкой, или в нашей комнате. Я пела иногда под гитару. Слушали музыку. Наш старый почтенный патефон все-таки пригодился. Любимые пластинки сохранились в Задонске. Нередко бывало и так. Яркая, лунная, крепко морозная ночь. Собираемся спать. Стук в окно. Просят доктора. Приехала подвода из Архангельских Борок. Плохо с больным. Геня собирается и вопросительно смотрит на меня. Ну, конечно, я еду. Это так естественно и привычно, да и мне интересно и полезно. Я ведь серьезно вникаю в терапевтическую практику, учусь у Гени. А вдвоем куда-либо отправляться как хорошо. В санях расстилается старая (дедушки Михаила Васильевича Павлова) енотовая шуба – широкая, ворсистая. И, «пошел»! Уютно поскрипывают полозья. Небо, крапленое звездами, дали в морозном тумане, и зимняя, морозная, звенящая тишина. У больного, видимо, сердечный приступ, пытаемся помочь, в силу возможностей. Главное, пожалуй, в таких ситуациях помогает сам факт приезда доктора, ласковое участие, ободрение. Искренняя благодарность родных, попытки обязательно угостить докторов, приветить. Но пора и в обратный путь. Уже далеко за полночь. Вновь повизгивают на лихом морозе полозья, греет енотовая шуба, светятся лунные дали. Вот лошадь начинает беспокоиться, фыркает, убыстряет бег. Справа по обочине дороге вровень с нами, не отставая и не обгоняя, легко движется зверь, принимаемый нами сначала за собаку. Волк сопровождает нас еще некоторое время, но ближе к деревне отстает и уходит в сторону. Вновь - приветный сквозь щели затемнения -пробивается свет в окне больницы. Тетя Нюра ждет и волнуется, конечно. Мирно спят ребятки. Еще пропитанные морозным воздухом и ночными впечатлениями, греемся чаем и предвкушаем тепло и уют постели. А мысли уже в завтра, в предстоящих делах, в счастливом сознании их полезности….
Наши успехи в районе вызвали большой интерес и беспокойство в среде задонской медицины. Любопытство, желание собственными глазами узнать, что там делает в Репце доктор Павлов, почему он в чести у начальства, чем занимается в больнице его жена (говорят, она не врач даже). Говорят, что жители деревень завалили их продуктами, и живут они, как князья, говорят, их уважают военные медики, и больница завалена новыми, неизвестными еще лекарствами…. Говорят…., - да мало ли что болтали, - и слухи эти, конечно, доходили до нас. Дело было, очевидно, в каком-то профессиональном соперничестве, испугались конкуренции с себе подобными. Геня обладал еще этикеткой «московского доктора». И городские жители действительно стали наведываться в Репец.
Глубокую разведку предприняло семейство Скрябиных. Глава семьи Владимир Иванович – высоко образованный врач – универсал земского типа прекрасно относился к нам. До войны мы по летам широко и интересно общались. Его любопытство было настоящим, по существу, и доброжелательным. Иной оттенок интереса угадывался у дочерей, особенно у Ларисы. Любопытство к мелочам нашего быта, расспросы персонала. За улыбками и комплиментами достаточно явно просвечивали зависть и недоброжелательство. Мы старались не замечать этого, были гостеприимны, приветливы.
Во всяком случае, к Новому 1943 году мы получили «подарок» - анонимное поздравление, написанное довольно грамотно и заковыристо, в котором супругов Павловых поздравляли с «успехами» в работе – с пристрастием к отдельным пациентам, с подлизыванием к начальству, выдачей неправильных справок и еще с какими-то «грехами» (хорошо, что еще не большими)!
Грустно все это было и противно, и чуждо нам. Ведь мы действительно вкладывали в работу все свои силы, способности, любовь к делу, истинное увлечение им. Геня возмущался, но переживал все более поверхностно, будучи сенсибилизированным к подобным коллизиям воспитанием в невысокой, по большому счету, глубоко провинциальной задонской мещанской среде. Мне все это было внове.
Эпизод с анонимкой был первым, но, увы, не последним комком грязи на полотне светлой, искрящейся радостью памяти о репецком периоде нашей военной жизни. Он преодолелся, стерся огромной радостью великих событий того времени – наступлением наших войск под Сталинградом. Оно завершилось полной победой. Победой огромной, решительной, убедительной, поворотной, этапной для всей Великой Отечественной войны.
А больничная жизнь, заведенная, налаженная шла своим чередом. Забот все прибавлялось. И зимой стала весьма насущной одна из них – борьба педикулезом. Завшивленность населения в деревнях в те годы была огромная. Почти каждый больной при проверке оказывался хозяином паразитов. У детей и, особенно, у женщин под обязательным головным платком обнаруживались гроздья гнид. Всю одежду, вплоть до нижнего белья, больных, которых помещали в стационарные условия, мы отправляли домой. Но это был не выход.
Завшивленность в условиях холодной зимы, не всегда хорошо топленных изб, перебоев в снабжении мылом грозила распространением сыпного тифа. В Задонском районе пока, в этом отношении, было, к удивлению благополучно. Но успокаиваться было нельзя. В больнице должна была быть дезинсекционная камера, попросту вошебойка.
На территории больницы в парке отыскалось помещение: надстройка над входом в старые, еще, наверное, помещичьи погреба, уже давно заваленные. Нужно было совсем немного стройматериалов, чтобы поставить печь и вместилище для одежды. Стали тревожить сельсовет, колхоз, обратились в районную эпидстанцию. Не обошлось все же, кажется, без вмешательства областного здравоохранения. Вошебойка была построена, функционировала. Но прибавила нам забот. Надо было строго следить за топкой печи, достаточной температурой, и о возможности пожара не забывать. «Пробивая» все подобные оргдела, Геня часто и настойчиво обращался в Камышевский сельсовет, к председателю Якову Ивановичу Коробейникову. Это был здоровый статный мужчина лет 40, родом из Камышевки, оставленный для работы в тылу. Он пользовался доверием и авторитетом, население его побаивалось, - крутоватый имел характер. Коробейников чувствовал себя хозяином, подчинил себе более слабых председателей колхозов и не стеснялся показывать это.
И вот однажды предсельсовета появился в больнице. Дело было днем, шел прием, в коридоре полно народу. Не обращая внимания на встречавших его сестер, Коробейников с немалым шумовым сопровождением пожелал незамедлительно видеть врача. В тулупе, шапке, без стука он хотел проникнуть в кабинет, где на приеме больному проводилась какая-то лечебная процедура. Предупреждение, просьба подождать сначала не вызымели действия: «Как так нельзя сейчас, почему нельзя, где доктор?! Я Коробейников». Геннадий Михайлович приветствовал начальство, отступившее все же с порога кабинета в подсобку, мягко, но настойчиво просил раздеться, таковы правила, порядок, это медицинское учреждение. Сельское начальство не привыкло к такому (надо же, не пустили в кабинет), удивляясь самому себе, но покорилось, разоблачилось, а потом мы уже в нашей комнате долго беседовали о нуждах больницы, осматривали помещение, двор, ту же вошебойку. Расстались дружески. А в последствии Яков Иванович стал активным помощником во всех больничных делах. И при встречах иногда со смехом вспоминал, не без умной иронии в свой адрес, как его, председателя сельсовета не пускали в больницу. Общались мы с ним и в послевоенные годы. Он стал уже районным деятелем.
В обязанности больницы входила профилактическая работа в своем микрорайоне (как говорим мы теперь). Восточная часть Задонского района была нашей епархией. В нее входило 15 сел и деревень, расположенных в секторе на север и восток от Воронежского шоссе вдоль Липецкой дороги и на север до Черниговки. Мы стали выезжать в села, проводили осмотр тяжелобольных, санпросвет-беседы, выдавали лекарства. В то время аптека в Задонске распределяла лекарства по больницам и здравпунктам. Выдавали их больным бесплатно сразу после приема у врача. Мази готовили сами, но жир, в виде топленого масла, больные приносили из дома. Отвары, микстуры также готовили сами. Пришлось изготовлять, что называется, килограммы мазей – серной - против чесотки и белой ртутной (5%) – против педикулеза. Результаты были убедительны. Потребность увеличивалась, слухи о реальной помощи распространялись быстро.
Налаживать эту работу выпало мне. Я с интересом принялась за нее, это было новое, чем следовало овладеть. Я засела за фармакологию, фармакопею. Больничная аптека работала с большой нагрузкой. Ведь больных на приеме бывало более 50 человек почти ежедневно. В стационаре пришлось, потеснившись, установить 15 коек.
Трудно давалась временами профилактическая работа. В некоторых селах, особенно дальних, боялись нашего появления. Прошел нелепый слух, что доктор и его помощники едут в села стричь подряд всех – и детей, и мужчин, и женщин. В один из зимних дней больничная подвода въехала в деревню ….., что в дальнем краю района в зоне тамбовских лесных массивов. Подъезжаем к одной избе, другой – крыльцо закрыто, на стук никто не отвечает. Проехали почти всю улицу – вымерла деревня. Зная расположение деревенских построек, проникаем в дом через огород и скотный двор, и там обнаруживаем попрятавшихся, кто куда, хозяек и детей, испуганных, но агрессивных, решивших защищаться. Кто кричит, кто причитает, девчонки ревут в голос, кто-то пустился наутек. И смех, и грех. В пору рассердиться. Но приходится сдерживаться, уговаривать, спокойно убеждать.
Обычно дело кончалось приглашением в избу и даже угощением. Стричь мы, конечно, никого не стригли, только осматривали, и тут же выдавали мазь на первое время. Однако в отдельные избы нас так и не пустили. Слух о встрече доктора обитателями деревни …… прошел по всей больничной округе. Долго поднимали их на смех жители таких сел, как Камышевка, Репец, которые, не без основания, гордились своей большей культурой, в том числе и бытовой.
Мы продолжали активно бороться с педикулезом и зорко следили за тем, чтобы не упустить появление на участке тифозных больных. Это все-таки случилось. Уже в мартовскую распутицу неожиданно привезли в больницу двух парней в жару, бреду. Сыпняк. Привезшие больных требовали оставить их в больнице, но мы не могли это сделать. Нужно было срочно везти парней в город в инфекционное отделение. Транспорта не было. Уже на исходе дня на больничной лошади мы сами привезли больных в Задонск – Геня, я, медсестра Таня. Всю дорогу проделали пешком, помогая лошади, вытаскивая сани из полных водой ухабов, где снег уже смешался с оттаявшим черноземом. Уже совсем поздно вечером сдали больных на попечение задонской медицины.
Как и где ночевали в Задонске (кажется, у Дуни) и как добирались обратно – уже плохо помнится. Отогрелись, отмылись. Никто из нас не заболел. И в селах других случаев не было. Больные оказались не нашими, не местными, приезжими. Что занесло их в Задонский район? Говорили потом, что они из числа дезертиров, обосновавшихся в землянках в липецких лесах. Ребята действительно были призывного возраста. А о большой группе дезертиров, обитающих в глуши, по соседству с Задонским районом, мы потом уже слышали достаточно много.
Получила предупреждение и инструкцию от района и наша больница. Но с весны 1943 года мы находились под «защитой» расположившихся в самом Репце, по соседству с нами, воинских подразделений. Летом они заняли школу. Это были тихие кавалерийские части, внесшие большое оживление в жизнь Репца и окрестных деревень.
Еще дорогие воспоминания зимы 42 – 43 г.г.: наша активная политика с союзниками, американская помощь по ленд-лизу, оживление отношений. Ребята слышат разговоры, и вдруг размечтались отправиться в … Америку. Мы с отцом поддержали шутку. В самом деле – вот перейти луг, попросить в колхозе лошадь, на ней – в Елец, на поезд в Москву, - а там самолет или пароход …. и вот она Америка. Ребятам 5 и 3,5 еще только. Знают, чувствуют, что окружающие нас уважают, помогают, может быть, и можно съездить в ….. Америку …., например, за сладким.
И вот однажды вечером, на дворе уже темно, как-то заскучали, закапризничали оба – пусти нас. Заводила, конечно, Славка. А война? О, у него прекрасное деревянное ружье. Генечка постарше, сомневается в целесообразности предприятия и побаивается. Девушки – сотрудницы и Феклуша (новая наша помощница) подзадоривают. И ребята решаются, начинают одеваться. Мы с любопытством наблюдаем: что будет дальше. Вот уже оба в шубках, шапках, валеночках, в шутку собираем им продукты на дорогу, деньги даже. Нежное прощание. И вот распахивается дверь на крыльцо, а за ним синяя морозная стена…. И Геннаша не выдерживает: с плачем бросается назад. Славка еще колеблется, спускается с крыльца за руку с Феклой, но у ворот больницы приникает к ней: «Феклуша, миленькая, пойдем домой». А Геннаша весь в слезах – скорей-скорей раздеться, и в комнату к тете Нюре на колени. Он рассержен и резонерствует : «Вот - родители тоже – в такую темень посылают в Америку». Общий смех, ласки, умиротворение. Вместо «американского шоколада» оба получают из 4-х три самодельные конфеты из меда. Оба начинают понимать разницу между мечтой и действительностью.
И вот уже весна 1943-го.
Новые заботы: больница получила большой участок колхозной земли, недалеко, сразу за деревней. Ее обрабатывает для нас колхоз. Весь коллектив занят, кроме того, обработкой огорода. Это уже в бывшем барском саду, сразу за парком. И наш индивидуальный огород почти под окнами. Земля черная, жирная, хлебородная.
Фронт отдалился. Только иногда на небосклоне - в стороне Ельца, с началом уже поздних весенних сумерек, встает зарево нечастых уже бомбежек железнодорожного узла.
А весна набирает силу. В парке вокруг церкви и школы бушует сирень. И соловьи! И неожиданно письмо от Михаила Аркадьевича Барона. Поражаюсь, - но память не сохранила – как он нашел меня. Наверное, через Лилю, которая изредка проведывала нашу Грузинскую. М.А. возвратился из Тюмени, куда эвакуировался вместе с лабораторией при мавзолее Ленина. Медицинские Вузы в Москве восстанавливали свою работу. Барон думал о кафедре, о тех, кто не был мобилизован, - о биологах. Можно представить – чем было для меня это письмо. И для Гени тоже.
Впереди было еще военное лето 43-го, Курская дуга. Но позади уже был Сталинград, Совещание союзников в Тегеране. Впереди уже затеплились, а потом, все разгораясь, засветились надежды на окончание войны, на победу. И главное, появился стимул, желание, потребность думать о будущем, о возможном возвращении к своей работе …. с осени, наверное.
Мы решили ехать на разведку в Москву на майские праздники, которые в этом году совпали с Пасхой. В тот период районное начальство (много раз менявшееся), в лице РИКа и Райкома, к нам очень благоволило.
Хорошее, светлое, как личность, оставил впечатление Алексей Максимович Плеханов – Первый Секретарь Райкома. Умный, волевой, но с открытым характером, тот, кого называют широкой натурой (впоследствии он стал Первым Секретарем Орловского Обкома, и мы сразу после войны были его гостями в Орле). Он страдал какими-то непорядками, лишавшими интимной жизни, доверял Гене очень, потом лечился в Москве.
Крылов Николай Иванович – Пред. райисполкома (тогда все говорили РИК) – был сухим, замкнутым, внешне любезным, заботливым, но по-человечески менее достойным и авторитетным. Так вот они оба организовали возможность нашей поездки в Москву. Задача наша была – разведка на ближайшее будущее и, конечно, добыча всего возможно полезного, для больницы, прежде всего, медикаментов. Геня надеялся на еще довоенные немалые связи в Министерстве РСФСР.
Мы выехали на большой (не помню марку) военной машине: Геня, я, жена Крылова, двое – трое военных. Располагались в кузове. Погода благоприятствовала. Перед Тулой - под Теплым - благополучно миновали бомбежку. Подзадержались где-то, и в Теплое въехали, когда «немец уже улетел», попортив только в нескольких местах дорогу.
А перед Теплым слева замаячили знакомые места – большое село между перекатами полей и дальним лесом. Волчья Дубрава – моя недавняя тогда еще юность – 30-й год – практика в деревне. И Москва. МЗ РСФСР – уже вполне работающее учреждение. «Министерский обед» в столовой, где у входа выдавались, а у выхода отбирались ложки (?!)
Хороший прием у какого-то (не помню) начальства.
Проверка квартиры, оказавшейся в полном порядке. Лиля, еще не обитающая на Донской. О, почему она не уехала с мамой? Вечер у Козловских. Старые воспоминания. И пасхальная заутренняя в храме Ивана – Воина на Якиманке. А потом скудный военный стол, куда скромнее нашего в Репце.
С Бароном я тогда не увиделась, не помню почему. По-видимому, из-за ограничения передвижения вечером. Но оставила письмо – согласие на первую же возможность возвращения на кафедру.
Окрыленные, освеженные, получив поддержку у самого «верхнего» начальства, мы возвращались в Репец. Все-таки Репец тогда был нашим домом, настоящим домом пока…. Это было только еще лето 43-го!
В Репце сразу захватила работа – повседневная, текущая, заботы – хозяйственные и медицинские. В связи с появлением собственных – больничных - посевов, надежд на урожай, надо было заботиться о ремонте подвала, о постройке сарая во дворе, телегах, упряжи. Геня занимался всем этим, помимо ежедневных приемов, очень многолюдных. Я всецело ведала распорядком больничной жизни – распределением дежурств, мелких хозяйственных поездок, соблюдением режима, выдачей лекарств, ведением документации.
Молодые деревенские, привычные к труду девушки – фельдшерицы, сестры, санитарки составили сплотившийся за зиму коллектив: работали много, дружно, без обид и капризов. Они видели нашу увлеченность работой, наше отношение к делу, принимали это, как должное. Не помню ни одного серьезного нарушения дисциплины (не дай, Бог, невыхода на работу), отказа от поручения.
Меня они уважали, слушались беспрекословно, может быть, любили, может быть, немного боялись, чувствуя мое влияние общее и на Геню, с которым мы все эти репецкие годы жили и работали рука об руку – очень дружно, очень любовно и как-то радужно-спокойно, удовлетворенно тем, что делали, что опасности отдаляются, что дети с нами, здоровы.
При всем нашем авторитете в селах иногда основательно противились профилактической работе, особенно прививкам против детских инфекций. Вот один, достаточно драматический эпизод. Деревня Веселовка в глуши, далеко от больниц, дорог, км. в 10 от Репца. Приехали, как теперь сказали бы, бригадой – доктор, две фельдшерицы и я. Нашли подходящую чистую избу. Народ собрался. Естественно, одни женщины и ребятишки. Геня выступил перед всеми, разъяснил необходимость прививок, потом предложил подходить с детьми.
После первых 2 – 3 манипуляций, когда детишки, естественно, заревели, произошла заминка. «Не дадим, не будем. Не нужны нам ваши прививки. Вам что, - Вам только бы план выполнить, - это уже загомонили женщины. – А если пуще разболеются – кто отвечать будет». Доктор начал объяснять все сначала. Две женщины опять подвели своих.
Но тут, как всегда в таких случаях, нашелся «лидер оппозиции». Уже немолодая бойкая баба заголосила, запричитала, отгоняя желающих, стращала и Богом, и чертом, бормотала что-то нелестное и в наш адрес: «Ишь, понаехали! Лучше бы лекарством снабжали!» Толпа густела, мы оказались в кольце весьма агрессивно настроенных женщин, готовых, наверное, в защиту детей пустить в ход и кулаки. Трое стариков вышли на шум, начали уговаривать. Я видела, что Геня волнуется, готов вспылить. А вот именно этого нельзя было допустить.
Лена Какунина, Надя Коробейникова и я стали подходить к отдельным женщинам, объяснять, успокаивать. И догадались, наконец, спросить всех уже громко, с вызовом: «А кто был в Репце, в больнице? Помогли вам? Отказали ли кому-нибудь в помощи? Почему не верите? Не хотите? Насильно прививать не станем». Мы стали делать вид, что собираемся. Вот тогда наступил желанный перелом. «Да, что мы, бабы, в самом деле? Чего же? Ведь для нас приехали! Ребята поревут – перестанут. Вы уж простите, доктор!» И к нашему персоналу: «Не надо, девки, не собирайтесь». И к окончательно сбитым с толку детишкам: «Идите сюда, окаянные! Я вот пореву тебе, поганец!»
Стала выстраиваться очередь. Но остались не все. Бездетные женщины окружили доктора со своими заботами, просили осмотреть, полечить. Потом провожали нашу подводу по лесу. Просили не помнить зла. На следующий день на прием пришло много народу с Веселовки.
Профилактическая работа входила в наши обязанности, определяемые районом – Задонским райздравом, в котором, кстати говоря, порядка не было. Геня, верный своему характеру, и, конечно, окрыленный подлинным успехом работы больницы, авторитетом у населения и областного начальства в Ельце, нередко высказывался открыто нетактично, резко реагировал на ошибки, нелепости. Райздравовским деятелям из местных врачей и фельдшеров это шибко не нравилось. Без нас, конечно, им было бы спокойнее. «Неравнодушие» районного начальства выражалось, по провинциальному, примитивно, а в ряде случаев, что называется, просто глупо, «по бабски».
Смешным и досадным эпизодом было появление в больнице нового заврайздрава – молодого фельдшера лет 28, который, будучи нами гостеприимно встреченным, угощенным по большому счету, уехал от нас без «подарков». Нам даже в голову не пришло надавать ему из больничных запасов овощей, кислой капусты, еще чего-то, но начальство обиделось, и не обошлось в дальнейшем без мелких уколов, неприятностей, критики, даже приказа по моей персоне, числящейся, якобы незаконно, врачом – лаборантом. Конечно, в Области это недоразумение было ликвидировано.
О личном спокойствии и благополучии московского доктора позаботились тем, что пустили слух о моей «неверности»?! Геня и я искренне громко смеялись, когда однажды, приехав в Задонск, в райздрав, он услышал полушепотом передававшуюся новость: «А Вера Николаевна вчера бросила мужа и детей и улетела с летчиком» (в Репце действительно некоторое время дислоцировалось какое-то летное подразделение самолетов – «кукурузников»).
Вот так, наряду с серьезными делами, заботами, жизнь подсовывала раздражающие мелочи и курьезы. Но главное было не в них. Мы чувствовали себя спокойно и уверенно и любили, очень любили свое дело. Летние заботы, повседневное удовлетворение работой отодвинули даже мечту об осени, о наших планах возвращения в Москву. Но она, эта мечта, жила в нас, высветляя будущее.
Мы, по-прежнему, с Геней старались бывать всюду вместе в деловых поездках. Памятна одна из таких. Жаркий июльский день. Для благоустройства нашего пространства – телеги и повозки - потребовалась смена колеса. Возникла необходимость поехать в районное лесничество и расположенные там же мастерские Леспромхоза. Это километрах в 15-ти в сторону Липецка, вглубь Архборковского леса. Поездка одного Тимофея успеха не имела бы – всюду надо было ехать «самому».
Выехали втроем (хорошо, что не взяли детей, хоть и был соблазн) – Геня, Тимофей и я. После Борок летние неторные дороги привели нас вглубь леса, где должно было быть лесничество, но его все не было, и не было.
Тимофей – уроженец не здешних, степных мест, плохо ориентировался в лесу. Геня всегда был не в ладах с лесом. А я? У меня было только одно преимущество перед откровенно растерявшимися мужчинами: я с детства привыкла к лесу (со времен Васильевского), ясно представляла, где север, а следовательно, Черниговка – ближайший к нам населенный пункт, и чтобы выбраться из леса, надо двигаться именно в том направлении. Кроме того, я не нервничала и никого не упрекала за потерю дороги.
Наступало предвечерье. Глухой, уже редкоголосый июльский лес. Тишина, покой и … полная неясность, где мы? И тут уже совсем некстати Тимофей припомнил разговоры дезертирах, обитающих, по слухам, именно в этих местах…. Повернули мы все же к северу и уже просто в лес, по бездорожью. Важно было выдерживать направление. Повернули влево. И вот вновь заметная колея, а еще через версту–другую - наезженная дорога.
Вот в глубине и постройки, и человеческие голоса, и собаки навстречу. Это лесничество и Леспромхоз. Воспряли духом. Тимофей все покачивал в недоумении головой – как он прозевал торную дорогу. Я – искренне горда.
У лесничего, как всегда, небольшое угощение, рассказы: в том числе, и о волках (их здесь «навалом»), и о дезертирах (да, их «логово» в глубине этого леса, верстах в 10-ти отсюда). Хозяйственные дела улажены, сменили колеса, что-то мы даже увозили с собой.
Вечереет, пора возвращаться. Теперь нас выводят на Черниговскую дорогу, а там уже все ясно: минуя Борки, краем леса – на Репец. Мы полулежим в телеге на свежем, пахучем сене. Нам хорошо, спокойно, уютно, удовлетворенно. Я мурлычу любимее наши мотивы. Вспоминаем жутковатые рассказы лесничего, как он по ночам «переговаривается» с волками. Он действительно большой знаток их повадок, образа жизни, уверен, что понимает язык волков, а волки привыкли к нему. Ну а дезертиры – это серьезно, тревожно и опасно, хотя пока они держатся осторожно, не нарываются. Если же почувствуют опасность, то последствия могут быть непредсказуемы. Снабжаются они через родственников в окрестных селах, в лесу у них целое поселение – землянки, хозяйство. Отношения их с лесничеством мы не стали уточнять. Трусит потихоньку наша лошадка, резко скрипят необкатанные колеса. За сосновым саженым бором румяный закат, вдали солнечные вспышки в окнах первых репецких изб. Вот и больница. И ребятки навстречу, чтобы хоть немного прокатиться с нами и попросить у Тимофея подержать вожжи.
Впечатляющим было еще одно печальное событие лета 43-го года. Днем в ясную, но ветреную погоду загорелась старинная, разрушающаяся Репецкая церковь. Пожар возник неожиданно для всех, и даже тех, кто был повинен в нем. Стоящие в Большой школе кавалеристы забавлялись подстрелом галок и ворон, постоянно гнездившихся под полуразрушенной церковной крышей. Загорелись гнезда, сухие листья, потом дерево – перекладины – все старое, сухое, выветренное …. Мы выбегаем с приема, когда верх церкви был уже в огне, и пожар был виден отовсюду. Приехали пожарные из Репца, Камышевки, с большим опозданием из города. Но трудно было с водой – колодца нет, мелководная речка и …. короткие шланги. Тушили, растаскивая баграми горящие деревянные части внутри пустого здания. Результаты всех действий поначалу были ничтожны. Ветер далеко уносил тлеющие головни. Солдаты старались, как можно быстрее прикрыть результаты своего головотяпства и легкомыслия, боялись за здание школы, но церковь была ближе к нам, к больнице, да и ветер в нашу сторону. Домам села опасность не угрожала. Поднялся вопрос о вывозе больных из здания. У нас были и лежачие. Наладили подводу. Стали собирать необходимое, наиболее ценное. Нам нужно было вспомнить и о своих пожитках…. Перелом наступил часа через два, даже как-то неожиданно. Огонь унялся, повалил дым. Жители Репца помогали активно. Хотя, честно говоря, было и немало только наблюдающих, дающих советы. Воду собирали для защиты больницы. Немало головней падало во дворе и по сторонам дороги. Спасали нас высокие деревья – липы на прицерковном кладбище между церковью и нашим зданием.
Шуму, криков было много. Эвакуировать больных все же не пришлось. Пожар пошел на убыль. Но опасность миновала только к ночи. Можно было ожидать возгорание того, что не обнаружили, не притушили. Уж совсем в темноте мы с фонарями проникли в церковь и вокруг в поисках притаившегося огня. Долго не спали этой ночью.
Обуглившимся, покалеченным памятником людских страстей и слабости осталась стоять (и стоит по сей день) Репецкая церковь. А ведь была эта постройка конца XVIII века – типичное барочное строение, известное в истории архитектуры (как узнали мы уже позже, после поездок в Задонск наших друзей и однофамильцев Павловых – Всеволода Владимировича и Екатерины Алексеевны с чадами).
Этим летом мы вновь выезжали в Липецк. Нужно было прооперировать двух больных – аппендицит и грыжа. В Липецкой больнице Петр Федорович охотно предоставил нам такую возможность. Оперировал он сам, Геня ему ассистировал, вспоминая свое хирургическое «бурденковское» прошлое. Решили подключить и меня. Под непосредственным руководством П.Ф. я делала анестезию (спинномозговую пункцию). Доверили мне также разрез кожи и мягких тканей, и зашивание раны (когутовый и шелковый шов). Для меня это было огромным событием – первыми уроками на пути в медицину и просто жизненной человеческой школой – умения собраться, организовать себя, побороть волнение, принять хоть частично ответственность. П.Ф. остался мной доволен, сказал, что я способная ученица. А для меня самым впечатляющим почему-то стала спинномозговая пункция. До сих пор помню первое ощущение от прокола откровенно сопротивляющейся твердой мозговой оболочки – действительно чувство преодоления преграды, вход в свободное пространство. А это возможно только в определенных ограниченных пределах глубины проникновения, чтобы не повредить мозговую ткань. Именно в эти дни я сформулировала для себя жизненное задание – окончить второй ВУЗ, стать врачом (если бы это случилось, я, наверное, была бы хирургом).
Очень окрыляли нас такие поездки, возможность оказывать реальную квалифицированную помощь. У себя в Репце, конечно, полостные операции мы не считали себя вправе проводить. Малую хирургию проводили успешно, тут я уже была смелее, и после уроков у Гени стала работать вполне самостоятельно. Больным с травмами, нагноениями, фурункулами, карбункулами мы помогали в полной мере. Именно здесь я, по своей инициативе, применила лечение нарывов спринцеванием горячей марганцовкой. Истинное наслаждение испытываешь, когда под горячей струей из большого шприца, направляемой в рану, из нее выгоняются, уплывают разрушенные ткани, гнойные массы, обнажается молодая грануляционная ткань. Больные говорили, что испытывали приятность от этих процедур. Эффект был быстрый.
А Геня решил «тряхнуть стариной» и пойти на операции удаления атером. Долго готовил все для обеспечения стерильности – помещение, и инструментарий, и халаты, и материал. Помню хороший летний день. Наш первый больной с атеромой. Геня священнодействует. Весь медперсонал присутствует, двое из нас помогают. Вся больница знает, что сегодня доктор делает в Репце операцию (важен сам факт). Настроение у всех приподнятое. Мы с увлечением работаем, а с улицы в окно за стеклом – рожицы и приплюснутые носы ребят, подсаженных Феклушей – надо же посмотреть, что там такое делают папочка и мамочка. Успешны были эти наши операции, может быть и не вызванные острой необходимостью, но важные, как школа для персонала, как мероприятия утверждения престижа больницы, собственного оптимистического ощущения, что можно при желании и настойчивости многое сделать, организовать, сотворить.
А в мире продолжалась война. Начинались бои на Курской дуге. От нас военные действия отделялись уже двумя сотнями километров. Но в июле каждую ночь в западном секторе небосклона за рядами изб Поповки (части Репца) вставало зарево: бомбили Елец, железнодорожный узел, и вражеские осветительные ракеты гирляндами нависали над горизонтом. Впечатляющее зрелище. Канонады мы, конечно, не слышали, и всего масштаба сражения не могли знать: информация была очень ограничена, радио только в городе, а здесь в сельсовете и в правлении колхоза только газеты из города и … разговоры, слухи, толки. В Задонске Геня получал информацию у руководства района. Но по настоящему, мы смогли понять, осмыслить наш успех, наш новый шаг к победе, когда узнал о первом салюте в Москве 5 августа 43-го, в ознаменование взятия Орла и Белгорода.
После этих решающих событий на фронте мысли о возвращении в Москву стали занимать нас все больше и больше. Все диссертационные материалы были со мной, можно было начинать писать текст. Первые фраза будущего Введения были написаны мной в состоянии душевного подъема, на фоне некоторого эмоционального возбуждения, вызванного ссорой с супругом. Мы были по делам в Задонске, естественно, на своем транспорте и с Тимофеем. К вечеру Геня заторопился домой (в Репец), а я не управилась с какими-то бытовыми, но важными делами (не просохли волосы, что-то в этом роде). Считала, что можно подождать немного. Но Геня (у него бывали такие состояния) заторопил меня достаточно резко и нетерпеливо, на что я ответила, что могу не ехать, а остаться ночевать в городе. В доме уже были жильцы, в нижнем этаже – штаб какого-то воинского подразделения – опасности такая ночевка не представляла. Он сердился, нервничал, уходил, садился на телегу, потом опять возвращался и, наконец, уехал. На другой день, что называется, чуть свет, подвода из Репца вновь стояла у ворот, я с удовольствием на нее водрузилась и была встречена радостным визгом мальчишек – мамочка вернулась. У нас с Геней хватило мудрости не обсуждать вчерашние события, и жизнь вошла в свою хорошую колею. Но вчера вечером, а потом утром в Задонске я с увлечением уселась за письменный стол в кабинете и «начертала» первые строки будущей диссертации.
Введение начиналось словами: «Два источника питали наш интерес к синовиальной оболочке…….». Эта фраза осталась в диссертации, прозвучала в одной из статей. А для меня сохранился в ней аромат лета 43-го – периода возвращения мыслей, устремлений на довоенную, избранную колею, ставшую уже привычной, и в то же время увлекательной, необходимой, - периода радости, удовлетворения событиями на фронте, замаячившей, возможной уже в недалеком будущем, Победой.
С первыми салютами в Москве появилось это чувство, уже как уверенность, а не только надежда, и окрасило, окрылило пока еще трудную и неустроенную жизнь конца 43-го, целого 44-го и начала 45-го годов. Но это была уже жизнь с будущим, с правом не только мечтать о нем, но и планировать его, организовывать, выполнить ранее задуманное. Жизнь с будущим! Мне тогда (да и теперь) это кажется единственно, истинно человеческой, по большому счету, формой существования.
Наступала осень 43.
Коллектив больницы всем миром занялся уборкой урожая. Хороший был урожай в этом году и хорошее время – слаженного коллективного труда. Геня и я должны были ехать на разведку в Москву – в вузах уже налаживалась регулярная учебная работа. Мы уехали, как в командировку от Области в Министерство, еще не расставаясь с больницей. А работа обычная, повседневная, нами хорошо отлаженная, шла своим ходом. Заместителем на время отъезда официально оставалась фельдшер – акушерка Лена Какунина, а в нашей семье тетя Нюра.
Мои дела на кафедре у Михаила Аркадьевича решились быстро и весьма положительно. Я была рекомендована им к зачислению с осени аспирантом 3-го года. Помню свое появление у ректора Лихачева и его недоуменный вопрос – почему я не на фронте. Он вздохнул свободнее, когда «усек» мой биологический статус, и с удовольствием подписал приказ с 1 октября 1943 г. (если не изменила память) о восстановлении меня в аспирантуре на кафедре гистологии - уже 1 Московского медицинского института.
Геня в этот период начал оформление для будущей своей защиты. В то время стали разрешать защиту учебников. Первое издание «Анатомии и физиологии» вышло в свет летом 1941 года. Теперь он будет представлен к защите. В Москве – радость свидания с Лилей, начало наших длительно оформляющихся дел возвращения в Москву семьи Шуры. Помогло его учреждение, уже вернувшееся из Кирова.
Сентябрь 43-го.
Работа больницы идет в налаженных темпах и ритме. Много больных. Заканчивается уборка урожая на прибольничном участке – картошка, капуста, корнеплоды, овес. Неплохой урожай и на нашем индивидуальном огороде. Но … надо собираться в Москву. Пока об этом никто не знает. Однако люди наблюдательны и догадливы. Сначала поедем мы с Геней вдвоем – ориентируемся, оформимся, приведем в порядок жилье. Мальчишки останутся с тетей Нюрой в Задонске, по-видимому, до зимы. Заведование больницей оставим пока на Лену Какунину, но Николай Иванович Воронцов обещал прислать более старшего и опытного врача или фельдшера – мужчину (это обещание было выполнено). А больницу покидать жалко. Уже больше года, как она родилась – наше детище, задуманное и воплощенное нами и столь действительно необходимое именно здесь, в деревне, в тогдашней прифронтовой полосе. Останется ли она после нас, сохранится ли? Приложим все усилия, чтобы это случилось. Районные власти, особенно партийное руководство, пока поддерживает, с райздравом только нет нормальных контактов (больше – сплетни, пересуды, гадания – останется Павлов или нет?)
А на фронте, теперь уже совсем от нас далеком, победоносное наступление наших войск. После победы на Курской дуге фронт с напряжением, потерями, но уверенно по всем направлениям движется на Запад. Форсирован Днепр! Взят Киев!
И вот наше прощание с Репцем, ставшим родным, любимым, осветившим, осмыслившим тяжелое военное время, скрасившим трудности и горести. Да, по-видимому, не сочтя себя нескромными, мы можем сказать, что 1942 - 1943 годы в прифронтовых условиях прожили и потрудились не зря.
Ну а впереди… - впереди возвращение на «круги своя» - в Москву, к работе, защитам, к тому, чему отданы были не только у Гени, но и у меня, годы жизни, вложены силы, надежды. В войне перелом, и это теперь уже необратимо. Жизнь продолжается!
С такими мыслями и ощущениями мы расставались с Репцем, Задонском, временно с детьми. Мы въехали в Москву под гром очередного салюта. Наши войска заняли …. Боже мой, как совсем недавно почти ежедневно повторялось в записях: наши войска оставили …. Великий закон исторической справедливости и неизбежности – начало финала, позорного финала еще одной попытки с Запада завоевать Россию. До окончания войны, до полной победы было еще полтора трудных года, но восприятие всех событий было истинно такое. И своим оправданием за «измену» Репцу, практическому здравоохранению, мы справедливо считали возвращение к обучению студентов, научной работе в области медицины, наверное, глубже осмысленной в гуще жизни, на перепутье прифронтовых дорог….
Мы приехали на Донскую, к Лиле. Мы счастливы, сейчас нас уже трое, теперь нужно возвращать скорее из Башкирской глуши маму, Праню, Таню, тетю Олю. Тогда мы с Геней переедем на Грузинскую, там все цело.
Лиля ожила, она не одна, в семье есть мужчина, она очень уважает и ценит Геню и называет его в глаза и за глаза «папочкой», как ребятки. Получили карточки, с питанием больших затруднений нет, Геня целиком включился в подготовку к защите кандидатской степени. Защищать будет учебник анатомии и физиологии (теперь это приветствуется) для медицинских училищ (тогда они именовались техникумами). Его место работы теперь ГЦОЛИФК – Институт физической культуры – вуз, где шеф кафедры анатомии проф. И.Ф. Иваницкий. Они были вместе до войны в МОНИКИ, а теперь там кафедры нет.
Наметились оппоненты (если не ошибаюсь – проф. Петр Петрович Дьяконов и проф. Василий Николаевич Терновский), защита во 2-м Медицинском институте на Малой Пироговке. Помогаю Гене в подготовке текста выступления, выслушиваю его предварительно. Он волнуется. Действительно, чем старше человек, тем труднее такие квалификационные испытания, ведь Гене уже 54 года. И правильно, что он сейчас энергично взялся за использование возможности защиты – друзья анатомы активно помогают, а защита учебника – дело новое и пока почетное. Не обошлось без волнений – в первый день, на который была назначена защита, кворум не собрался. Это большой сбой для диссертанта и его болельщиков, да и для семейных, готовящих заранее, не без забот и трудностей, скромные угощения.
Но вот через неделю – защита состоялась. Диссертант был на высоте, но я очень волновалась, Лиля тоже. За другого, близкого, всегда больше волнуешься, чем за себя. Ведь в сам процесс уже «с помощью» - не вмешаешься. Все благополучно. Голосование – единодушное. Все знакомые, друзья рады, довольны, искренне сердечны. Едем на Донскую, где мной, с помощью Лили, подготовлен стол. По военному времени, стол достаточно обилен. Помню особенно, что делала кабачки, фаршированные кашей (!) Угощение имело успех. Вино, - не много, но было.
Гости немногочисленны. Наиболее интересным был Михаил Федорович Иваницкий. Он был в ударе, удачно выступал, читал стихи, особенно проникновенно - Пушкина – «моя мадонна, чистейшей прелести чистейший образец. Подарил свою книгу. Мы почувствовали, что возвращается наша привычная интересная, увлекательная жизнь, работа. И возвращение к ней ознаменовано столь важным событием для Гени – моральным и материальным.
Теперь дело за мной. Я оформлена на 3-й год аспирантуры в 1 ММИ на кафедру гистологии к М.А. Барону. Всем моим делам немало способствовал проф. Всеволод Эрастович Салищев, хирург, проректор. Кафедра 1 ММИ такая же родная, как в 3-м. Быстро вошла в наполовину знакомый коллектив. Привычный распорядок, привычные, жесткие, но не тяжелые, дисциплинарные требования. Цель ясна, - нужно закончить диссертацию и в будущем году защищать. А Репецкие планы – окончить второй ВУЗ, медицинский?! Это с будущего года, после защиты.
До зимы, во всяком случае, решили детей из Задонска не брать. С продуктами еще не очень обильно. Мы оба имели карточки НР (научного работника, а в просторечье – «не ропщи»). И карточки УДП – усиленное дополнительное питание, а на языке острословов – «умрешь днем позже». Хлеба все же маловато – по 400 гр. в день. Но тут уже – действительно – «не ропщи», вспомни Ленинградскую блокаду!
Но Гене надо ехать – передать больницу, устроить хозяйственные дела в доме на зиму. Он уехал в конце октября и вернулся быстрее, чем предполагал, испытав неожиданно немалое потрясение, характеризующее, кстати, некоторые интересные экологические особенности военных лет в средней полосе.
Однажды под вечер, сговорившись с шофером грузовика воинской части, а предварительно с лесником, Геня выехал в ближайший лес (между Задонском и Репцем) за дровами. Провожатый – мальчишка лет 12-ти – сын лесника. Остановились на опушке, мальчик повел шофера показать подготовленные делянки.
Геня остался в машине, наслаждаясь осенним вечером, тишиной, запахами леса, благодарно перебирая в памяти успехи и радости последнего времени. Однако очень скоро он почувствовал, что не один: здесь близко в лесу находятся, двигаются другие живые существа. И вот один за другим на опушку к машине вышли волки. Разместились на некотором расстоянии и начали перекличку, сначала робкую, а потом и во весь голос.
Инстинкт самозащиты заставил Геню перелезть из открытой кабины в кузов, откуда окружающее виднее. Сколько было волков? В первые дни после возвращения, повинуясь свежим впечатлениям явного испуга, Геня называл цифру, во много раз превышающую 10. Конечно, волков было меньше. Но дело не в количестве, а в реальном присутствии волчьей стаи, в уже достаточно бедном добычей осеннем лесу. Где шофер и мальчик? Что с ними, они ведь углубились в лес, откуда вышли волки? Гене казалось, что число волков прибывает, и кольцо вокруг машины суживается.
Он потом долго анализировал свои ощущения: страх – конечно, да, безвыходность положения – почти полная, бежать от машины в поле, было явно бессмысленно, лезть обратно в кабину и дать сигнал – гудок – не пришло в голову, и правильно: казалось, что любое движение может побудить ответную активность зверей.
Самое запомнившееся из ощущений было, может быть, странное, но психологически вполне оправданное грустно-ироническое сожаление: «надо же было защищать диссертацию, чтобы … погибнуть в зубах волков»?! Нелепость этого была ясна и горька.
Но вот волки забеспокоились, естественно, раньше почуяв то, что еще не услышал человек. Из глубины леса донеслись и стали приближаться крики, плач мальчишки и изысканный мат мужчины, который тащил его за собой к машине. Волки смолкли и, не торопясь, отступили вглубь опушки. Шофер и мальчик добежали до машины. К счастью, мотор завелся сразу, и пронзительный угрожающий гудок огласил лес. Волки исчезли. Не проронив ни слова, солдат развернул машину и рванул от леса к Репецкой дороге.
Лишь за столом после нескольких стопок водки шофер признался, что и на фронте не испытывал такого страха, ужаса, сознания подступившей нелепой и мучительной смерти. «Страшнее пуль и снарядов, - уверял он. – А тут еще этот пацаненок бежит в лес, а не к машине, насилу поймал и доволок его»! Пацаненок долго дрожал всем телом, отказывался от еды, позднее за ним пришел отец – лесник.
Действительно, задонские леса в 43-ем кишели волками, двинувшимися с запада в отроги тамбовских массивов.
Геня заторопился в Москву. Такой оригинальной концовкой завершилась двухгодовая полоса его жизни в военные годы на родине, в Задонске, куда он так неразумно стремился летом 41-го.
Примечания
1. Павлов Геннадий Михайлович (1889 – 1971) – врач, в 1941 году преподаватель нормальной анатомии человека в Московском областном медицинском институте (МОНИКИ).
2. Павлова (Штром) Вера Николаевна (1912 – 1994) – биолог, в 1941 году – аспирант теоретической кафедры гистологии III Московского медицинского института.
3. Павлова Ростислав Геннадьевич (1938 – 1973) – младший сын в семье Павловых.
4. Шура – Александр Николаевич Штром (1892 – 1943) – заместитель председателя Комитета Лесохраны и лесонасаждений, старший брат В.Н. Павловой.
5. Козеева – заведующая Задонским райздравотделом.
6. Задонская районная больница в 1942 году находилась в помещениях тогда бывшего Задонского монастыря Тихона Задонского.
7. Дунечка Репецкая – Мишина Евдокия Яковлевна, учительница церковно-приходской, а затем начальной школы в Репце.
8. Еля – Елена Семеновна Белокопытова, крестьянка из села Тюнино в пригороде Задонска, многие годы жила в семье Павловых в качестве няни.
9. Тетя Нюра – Павлова Анна Михайловна (1887 – 1976), учительница церковно-приходских и начальных школ в Задонском уезде, а затем – в городе Задонске, сестра Г.М. Павлова.
10. Дуня – Карлова (Павлова) Евдокия Михайловна (1891 – 1977), домохозяйка, сестра.
11. Василий Яковлевич – агроном, житель одного из сел Репца.
12. Воронцов Николай Иванович – заведующий Орловским областным отделом здравоохранения. В 1942 году облздрав находился в Ельце.
13. Петр Федорович – ведущий хирург Липецкой городской больницы. Фамилия его в тексте не указана.
Материалы из личных источников
Новое
Видео
Битвы и сражения, изменившие ход войны
Мастер-класс М.В. Винниченко, д.и.н., профессора Российского государственного социального университета
Сталинские высотки. Легенды и факты.
Сталинские высотки. Легенды и факты.
Советский человек на войне (фронтовая повседневность и героизм).
Советский человек на войне (фронтовая повседневность и героизм).