Актуальные исследования современных историков. А.Е. Кузьмичева

Юзеф Бек возглавлял польское Министерство иностранных дел с 2 ноября 1932 года по 30 сентября 1939 года. Он принадлежит к числу тех политиков, чья деятельность вызывает не только интерес, но и страстные споры. Они начались еще в тридцатые годы, усилились во время Второй мировой войны и с большей или меньшей интенсивностью продолжаются и по сей день. Причины, которые их вызвали, могут быть связаны с различными факторами, в первую очередь с противоречивой личностью министра, военным поражением Польши, которое было, в конечном счете, крахом его внешней политики, и вопросом, в какой мере сентябрьская катастрофа 1939 года стала результатом ошибок Бека. Примечательно, что в этой полемике стороны зачастую оценивают поведение министра сквозь призму собственных симпатий и политической конъюнктуры.

Попытка разобраться в существенных особенностях политики Бека сочетается с необходимостью учитывать развитие ситуации в Европе. Как известно, ее формировала в основном политика держав (к тому моменту уже не столь великих, но все еще обладающих определенным величием). Именно эта политика создавала международную основу для деятельности польского министра и ее следует учитывать везде, где она была напрямую связана с его решениями. Как мы увидим, это в первую очередь относится к политике Польши в отношении Франции, так как польско-французский союз 1921 года был краеугольным камнем внешней политики Польши как минимум до 1936 года.

Годы, в течение которых Бек занимал пост министра, четко делятся на два периода. В первом из них единоличным руководителем внешней политики Польши был Юзеф Пилсудский, в то время как Бек был лишь техническим исполнителем директив маршала. Только после его смерти 12 мая 1935 года Бек получил самостоятельность и относительную свободу рук. Однако в последние годы Второй Речи Посполитой приходилось считаться с мнением Генерального инспектора Вооруженных сил Эдварда Рыдз-Смиглы. Так произошло, например, в 1936 году в связи с польско-французскими отношениями. Тем не менее Рыдз-Смиглы не обладал достаточной силой, чтобы навязать ему свои концепции. Справедливости ради стоит отметить, что он никогда к этому не стремился, тем более что его взгляды не слишком отличались от взглядов самого Бека. Время от времени Бек проводил совещания с высшими политическими деятелями государства, т. е. президентом Игнацием Мостицким, Рыдз-Смиглы, премьер-министром Фелицианом Славой Складковским и вице-премьером Евгениушем Квятковским. Однако упомянутые совещания ничуть не стесняли самостоятельную инициативу Бека, и он не получал никаких ультимативных приказов.

Здесь будет уместно остановиться на одном важном вопросе, а именно – том факте, что взгляды, идеи и убеждения Бека сформировались в политической школе Пилсудского. Министр всегда отличался безграничной, почти что собачьей преданностью Пилсудскому. Как вспоминал сотрудник польского МИД Ян Мейштович, отношение Бека к Пилсудскому было «смесью квазисыновней любви и абсолютно некритического культа. "Когда я стою, – говорил он, – перед трудным решением, я прежде всего задаюсь вопросом, как бы поступил в этой ситуации Маршал". В кабинете министра Бека на первом этаже дворца Брюля золотая стрелка на потолке указывала час смерти Пилсудского». Польский историк В. Побуг-Малиновский лапидарно выразил эти отношения: «Маршал был для Бека всем – источником всех законов, мировоззрением, даже религией. Не было, не могло быть никакого обсуждения вопросов, по которым Маршал когда-либо высказывал свое мнение».

В санационном лагере Бек считался наиболее подготовленным для проведения в жизнь принципиальных установок Пилсудского. Еще в 1932 г. бывший адъютант Пилсудского капитан Свирский, проницательный наблюдатель политической жизни, в разговоре с заместителем министра по делам религий и народного образования Б. Жонгловичем заметил, что в Польше на самом деле три правительства – «Пилсудский, видимое правительство с премьером и закулисная партия – М. Выжел-Сцежинский, К. Свитальский, Ю. Бек и Б. Медзинский. … Последнее “правительство” - люди без идей, без идеалов, хитрые искатели должностей и денег, чтобы жить, кутить, наслаждаться. Они никому не служат, кроме себя. Они всех продадут, они всегда останутся на плаву. Секрет того, что они ближе к Маршалу, чаще видятся с ним, заключается в том, что они налету ловят даже не мысль, а кивок Пилсудского, который не любит долго говорить, объяснять. Бек в 1926 году не умел этого делать, и Пилсудский назвал его дураком, идиотом при первом контакте, но Бек быстро сориентировался».

В связи с явным влиянием Пилсудского возникает вопрос, была ли политика министра в 1935–1939 годах лишь продолжением той, которую осуществлял маршал, или в ней заметны шаги, вытекающие из самостоятельных размышлений Бека. Можно также задаться вопросом, была ли его позиция по основным политическим проблемам, например, взаимоотношениям Польши с Францией, Германией и СССР, во всех деталях идентична позиции Пилсудского. Как представляется, для ответа на этот вопрос в начале будет необходимо изложить основных характеристики политики маршала. Это несомненно облегчит понимание последующих действий его преемника на участке польской внешней политики.

Сложившаяся по результатам Первой мировой войны и революции в России расстановка сил на европейской политической арене поставила перед руководителями возродившейся в ноябре 1918 года Польской республики задачу сохранения и упрочения ее границ, закрепленных Версальским и Рижским договорами, а также решениями Лиги наций и Верховного Совета Антанты. Так как большинство своих границ Польша установила с помощью силы, в результате этого по всему периметру границ II Речи Посполитой, за исключением румынского и латвийского участков, возникли стойкие очаги напряженности. Проблему безопасности усугубляло геополитическое положение Польши между Германией и Советским Союзом, двумя державами, взаимодействовавшими в прошлом при разделах Речи Посполитой. Именно эти две державы и стали источниками опасений польских руководителей̆ относительно безопасности II Речи Посполитой.

В Польше, конечно же, понимали, что ослабление Германии и России временное и через какое-то время вопрос о границах вновь станет актуальным. Поэтому варшавские руководители жили в постоянном страхе перед возобновлением русско-германского союза, ревизией границ, попаданием в зависимость от одного из могущественных соседей. Проблема сохранения границ Польши в том виде, как они были установлены Версальским и Рижским договорами, плебисцитами и Лигой наций, рассматривалась всеми правительствами Польши и большей частью населения как главное условие сохранения независимости.

Не обладая силами, достаточными для противодействия исходящей от соседей угрозы целостности своих границ, Польше не оставалось ничего другого как искать для себя опору в союзе с соседними государствами Восточной Европы, или же с одной из великих держав-победительниц в Первой мировой войне. Шансов на союз с соседями у Польши не было, поскольку три из шести подходящих на эту роль стран не могли участвовать в нем. Литва и Чехословакия вследствие сохранения между ними и Польшей территориального конфликта. Венгрия – как страна, проигравшая мировую войну и поэтому ограниченная в своих правах и возможностях в сфере вооружения. Лишь Румыния согласилась вступить в союз с Польшей. Но это был партнер в противостоянии только с СССР, но не Германией. Латвия и Эстония союза с Польшей просто опасались.

Из двух великих европейских держав-победительниц установить близкие союзные отношения с Польшей проявила готовность только Франция. Польша должна была стать ее восточноевропейской опорой в сдерживании опасного для обеих стран германского реваншизма. Ради этого Париж даже согласился помогать Варшаве в случае советской агрессии. В 1921 году они подписали важнейшие для них союзный договор и военную конвенцию прямого действия, направленные против Германии. Формально этот союз просуществовал до Второй мировой войны, однако уже в середине 1920-х годов международные обстоятельства, прежде всего Локарнские соглашения 1925 года, уменьшили его значимость, в связи с чем Варшава почувствовала необходимость получения дополнительных гарантий безопасности.

После локарнского поворота 1925 года франко-польский военный союз утратил характер альянса прямого действия. Теперь его приведение в действие против Германии ставилось в зависимость от Лиги наций, в способности которой поддерживать мир у части польских политиков уже тогда были серьезные сомнения. Несмотря на частые смены кабинетов, политика Франции в отношении Германии после 1925 года серьезно не менялась: как можно полнее урегулировать свои с ней отношения.

Системный мировой экономический кризис 1929–1933 годов столкнул интересы великих держав и породил внешнеполитические тенденции, которые в Варшаве стали вызывать самое серьезное беспокойство. Во-первых, в начале 1930-х годов ослабели международные позиции Франции как европейского гегемона. Во-вторых, Германия неуклонно возвращалась в клуб великих держав в качестве полноправного члена, и Франция не очень этому препятствовала.

В начале 1930-х годов во внешней политике Варшавы и Парижа наметились определенные перемены. Вот как их определил член коллегии НКИД Б.С. Стомоняков в письме полпреду СССР в Польше В.А. Антонову-Овсеенко от 29 ноября 1932 года: «Подписание и ратификация пакта с нами является отражением нового этапа польской политики Польши. Этот этап вызван ухудшением международного положения Польши, которое никогда не было хуже за все время ее нынешнего существования. Выяснившийся на сентябрьских выборах 1930 года чрезвычайный рост национализма в Германии, восстановление великодержавного положения Германии, начало пересмотра Версальского договора – таковы причины, ослабившие за последнее время международное положение Польши. Но эти же самые причины привели постепенно Францию к убеждению в невозможности поддерживать прежнее положение в Европе, в необходимости пойти навстречу некоторым требованиям Германии и параллельно с этим в обременительности для Франции союза с Польшей и в особенности ее претензий. Отсюда – далеко идущее охлаждение отношений между Францией и Польшей». И действительно, в 1932 году во Франции серьезно рассматривалась возможность нормализации отношений и даже сближения с Берлином в развитие линии Локарно. Аналогичным намерениям не был чужд и канцлер Германии Франц фон Папен. Правда, реализовать эти намерения не удалось. Одновременно возрос интерес французской дипломатии к СССР. В Париже надеялись, что сближение с Москвой будет оказывать сдерживающее влияние на Берлин, а также уменьшит в глазах советского руководства опасность, исходящую от Запада через Польшу. К тому же в это время Москву беспокоила возрастающая активность Японии на Дальнем Востоке. Сближением с СССР занялось сформированное в 1932 году правительство Эдуара Эррио.

Эррио еще в первой половине 1920-х годов пришел к выводу об огромном значении франко-советского сближения и сотрудничества для безопасности Франции и дела сохранения мира в Европе и оставался на этой позиции до конца жизни. В 1932 году Париж не только сам подписал пакт о ненападении с Москвой, но и обусловил этот свой шаг подписанием Москвой схожих договоров с Варшавой и Бухарестом. Франко-советский договор 1932 года означал не только пересмотр внешнеполитических концепций Франции, сформулированных после окончания Первой мировой войны, но и, как считал генеральный секретарь французского МИД А. Леже, стал противовесом Рапалльскому договору 1922 года. Для Парижа важно было и то, что с точки зрения его союза с Варшавой все выглядело достаточно логично и позитивно: раз теперь у обоих партнеров были пакты с СССР, то гипотетическая советская угроза на какое-то время была нейтрализована и можно было направить совместные усилия на сдерживание Германии в рамках Версальского договора.

Но изменилась ли польская внешняя политика на советском направлении после подписания 25 июля 1932 года советско-польского договора о ненападении? Ведь, пойдя на этот шаг, Ю. Пилсудский не отменил главного основания своей политики – антисоветизма. Лучше всего это знали польские военные, для которых именно подготовка войны с СССР еще долго оставалась главной директивой. Вот как инструктировал начальник Главного штаба Войска Польского генерал Януш Гонсёровский в сентябре 1932 года польского военного атташе в Румынии подполковника графа Романа Михаловского: «В беседах на тему пакта о ненападении вы должны строго опираться на инструкции нашего посольства. Если речь идет о комментариях с военной точки зрения, то в этом плане принципиальным аргументом, указывающим на целесообразность нашего шага, является удержание единого антисоветского фронта от севера до юга». Не отказалась Польша и от политики «прометеизма», имевшей откровенно антисоветскую направленность, о чем свидетельствует оценка курировавшими ее польскими военными восприятия пакта лидерами эмиграции: «Руководители прометейской эмиграции прекрасно поняли тактический, а не существенный шаг в польской восточной политике, сделанный пактом о ненападении, и не утратили веры в прочность заключенных с ними союзов. Правда, вначале вызвала определенные опасения проблема реакции и оценки пакта со стороны национальных масс в прометейских странах, а также более широкого общественного мнения эмиграции, но здесь не было никаких осложнений. Без преувеличения следует сказать, что обаяние имени Юзефа Пилсудского и понимание в рядах эмиграции, что под его руководством наша внешняя политика будет использовать пакт как инструмент для того, чтобы ставить в сложное положение Советы, оказались достаточными для устранения опасений».

Как уже отмечалось выше, первый «холодок» в польско-французских отношениях появился еще в 1925 году в Локарно. Со временем пропасть между интересами союзников лишь росла, а разногласия – крепли. Особенное негодование польской стороны вызвало обсуждение 11 декабря 1932 года вопроса о признании равенства Германии в вооружениях, инициированное Францией, Великобританией, Италией, США и Германией без консультации с Польшей. Более того, польское правительство увидело в этом небезопасном для себя действии «пятерки» диктат великих держав, которые в будущем могут присвоить себе право принимать решения за другие государства, и при этом, естественно, не будут соблюдаться правила, установленные Лигой наций. Еще сильнее Варшаву встревожил предложенный Муссолини в октябре 1932 года и начавший обретать в 1933 году проект пакта четырех, представлявшего собой неприкрытый диктат великих держав, в котором самой Варшаве места очевидно не было.

На совещаниях в Бельведере в марте-апреле 1934 года Пилсудский изложил новые принципы внешней политики Польши (их четыре: реализм в определении целей; абсолютная самостоятельность; концентрация только на восточном направлении, где можно добиться серьезного влияния; неучастие в отношениях между западными странами). Пилсудский также отметил, что «старые союзы необходимо поддерживать для противовеса, но сейчас для поддержания этих союзов Польша не должна платить жертвами». Что же касается соседних государств, то маршал предостерег от ошибочного суждения относительно длительности мирного существования, якобы обеспеченного двумя договорами. Он считал, что «хорошие отношения между Польшей и Германией могут продлиться еще четыре года», не больше. Кроме того, маршал полагал, что после его смерти такое положение будет трудно сохранять, так как он обладает даром находчивости, гибкостью и умеет вовремя вносить коррективы. «Вот такой у меня изобретательный ум», – пошутил Пилсудский.

Возникает логичный вопрос – от кого же Польша должна была стать абсолютно самостоятельной? На тот момент союзные договоры у нее были только с Францией и Румынией. Румыния находится на востоке Европы, а оттуда Пилсудский уходить не собирался. Кроме того, безопасность Польши со стороны СССР не зависела от Румынии, так как Варшава имела с Москвой мирный договор и пакт о ненападении. Таким образом, остается только освобождение от зависимости от Франции. Данное наблюдение подкрепляется четвертым принципом: неучастие в отношениях между западными странами. Такими странами, имевшими рискованные для Польши отношения друг с другом, на тот момент были только Франция и Германия. Следовательно, чтобы добиться абсолютной самостоятельности, следовало удалиться от них обеих. Как это можно было сделать технически? Только сблизившись с Германией, которой Пилсудский еще недавно угрожал превентивной войной и одновременно подморозив отношения Польши с Францией. Тем более что Париж своей восточной политикой усиливал международные позиции СССР.

Как уже отмечалось выше, в сложившихся условиях в 1934 году Пилсудский пришел к выводу о необходимости существенной корректировки внешней политики Польши применительно к новым европейским констелляциям. Проверка им в 1933 году надежности французского союзника постановкой вопроса о превентивной войне и провоцированием инцидента на Вестерплатте убедила его в неготовности Франции к решительным действиям против Германии. Единственным способом минимализации угрозы со стороны Гитлера Пилсудский счел обретение Польшей статуса субъекта международных отношений. С этой целью Польша вступила в прямые переговоры с Германией и подписала в рамках «нового курса» в январе 1934 году двустороннюю декларацию о неприменении насилия. Достигнув, как ей казалось, статуса субъекта международных отношений, она стала самостоятельно взаимодействовать с Германией и Францией, балансируя между ними.

Что касается СССР, то он после 1932 года практически не фигурировал во внешнеполитических планах Варшавы, хотя и оставался фоновым фактором в польских концепциях обеспечения безопасности. Отношения между двумя странами были фактически заморожены, а после визита Бека в Москву в феврале 1934 года единственной сферой сотрудничества двух стран осталась культура. Оценивая состояние польско-советских отношений после подписания германо-польской декларации, член коллегии НКИД Б.С. Стомоняков в письме в письме советскому полпреду в Польше Я.Х. Давтяну от 5 мая 1934 года отмечал, что «Продление пакта (о ненападении сроком на 10 лет – А. К.), при всей значимости этого акта, все же не может изменить того положения, что советско-польское сближение на данном этапе можно считать в основном законченным. Все говорит за то, что Пилсудский не желает идти на дальнейшее сближение с СССР…». Таким образом, доминирующая в историографии трактовка политики «равноудаленности» как балансирования между Германией и СССР не имеет под собой оснований.

Убедительным аргументом в пользу достоверности подобного вывода является поворот во внешней политике Польши в отношениях с соседней Чехословакией, внешним проявлением которого стала, во-первых, античехословацкая пропагандистская кампания в польской прессе, начатая на рубеже 1933–1934 годов и продолжавшаяся до марта 1939 года. Ее вполне можно трактовать как польский сигнал Германии, что Польша не является послушным младшим партнером Франции и не отказывается от участия в расчленении Чехословакии, к чему стремился и Гитлер. А во-вторых, что особенно важно, таким проявлением стала и начавшаяся после подписания польско-германской декларации от 26 января 1934 года подготовка польскими спецслужбами по инициативе МИД Польши тайной операции по дестабилизации положения в чехословацкой части Тешинской Силезии с целью ее последующего присоединения к Польше. Совершенно очевидно, что Пилсудский, совершая этот внешнеполитический поворот, понимал, что он, по существу, действует против интересов Парижа, и тем не менее это его не остановило.

Этот поворот не ускользнул от внимания французской дипломатии, понимавшей, что теперь Варшава меньше зависит от Парижа, когда дело касается Берлина. Но Париж вполне устраивало то, что Варшава не порывает с ним, а лишь смотрит на него как на своего основного партнера, но уже не патрона. Ю. Пилсудский до конца своей жизни не пренебрегал союзом с Францией.

Кроме того, есть определенные основания говорить о том, что третий принцип подтверждает мнение, что Пилсудскому нормализация отношений с Германией нужна была по антисоветским соображениям. Аргументом в пользу этого предположения может служить, например, приведенная выше инструкция от 6 сентября 1932 года, полученная польским военным атташе в союзной Румынии подполковником графом Романом Михаловским от начальника Главного штаба Войска Польского генерала Януша Гонсёровского. Однако вряд ли поляки в качестве своей главной цели намечали Советский Союз. На восточном направлении они уже получили все, что было возможно. Дальше расширяться было опасно. Конечно, можно было думать о создании союзного украинского государства, но на такой проект у них ни в тот момент, ни когда-либо в межвоенный период не было сил и ресурсов.

Важным направлением во внешней политике Польши между двумя мировыми войнами являлось сотрудничество с Лигой наций. Эта организация была формально основана 10 января 1920 года по решению Парижской мирной конференции, завершившей Первую мировую войну и создавшей Версальскую систему международных отношений, которая после Вашингтонской конференции в 1921–1922 годах трансформировалась в Версальско-Вашингтонскую систему. Польша, появившаяся в мировой политике как обретающий реальные черты проект лишь в ноябре 1916 года, к концу войны была признана ее участницей, и в этом качестве оказалась в числе учредителей этой международной организации, главной задачей которой было поддержание всеобщего мира коллективными усилиями суверенных государств мира. Пикантность ситуации заключалась в том, что присоединение Польши к этой организации произошло в момент, когда она по собственной инициативе находилась в состоянии необъявленной войны с советскими республиками и Литвой. Из-за этого она даже не пыталась задействовать статью 16 Статута Лиги и попросить помощи мирового сообщества в ликвидации конфликта с ее восточными соседями.

В первые месяцы формирования основ независимой Польши факт создания международной организации, главной целью которой являлось бы сохранение мира и предотвращение новой войны, в Варшаве рассматривали с интересом, но и со значительной долей сдержанности. Роман Дмовский в Комиссии Лиги наций во время работы мирной конференции в Париже не высказал никакой инициативы и фактически воздержался от участия в ней. Игнаций Падеревский был возмущен тем, что среди членов Лиги не было Соединенных Штатов, и в этой связи не верил в успех данной организации. Юзеф Пилсудский по отношению к Лиге был настроен крайне критично. Основными слабостями этой организации он считал отсутствие собственных вооруженных сил и руководство моральными принципами (парадоксально, но через 10 лет именно польская дипломатия будет активно продвигать идеи морального разоружения, которое должно было предшествовать физическому разоружению). Кроме того, негативное отношение Пилсудского подпитывалось привилегированной позицией великих держав как постоянных членов Совета Лиги наций и вмешательством Лиги во внутренние дела Польши, прежде всего в вопрос соблюдения ею прав национальных меньшинств.

Сотрудничество Польши с Лигой наций условно можно разделить на несколько периодов:

1) 1920–1923 годы – Польша рассматривала Лигу как важный элемент международной безопасности и основную защиту для средних и малых стран. Кроме того, Лига во многом помогала регулировать отношения с Гданьском и решать вопросы с защитой прав национальных меньшинств;

2) 1924–1933 годы – расцвет сотрудничества Польши с Лигой наций в сфере стабилизации постверсальской системы безопасности. Под эгидой Польши были подготовлены два важных проекта, целью которых было сохранение и поддержание мира – резолюция ассамблеи Лиги о запрете агрессивной войны (1927) и проект конвенции о моральном разоружении (1931–1932);

3) 1934–1938 годы – постепенное отдаление Польши от Лиги наций – начиная с одностороннего снятия с себя в сентябре 1934 года обязательств, которые накладывала на нее статья 12 о нацменьшинствах договора с великими державами от 28 июня 1919 года, и заканчивая отзывом польской делегации из Женевы в ноябре 1938 года.

Однако были и моменты, существенно дестабилизировавшие отношения Польши с Лигой и в период плодотворного, как казалось, сотрудничества. События, происходившие с 5 по 16 октября 1925 года в швейцарском городе Локарно, навсегда изменили не только взгляд Польши на Лигу, но и имели длительное негативное влияния на ее отношения с главным в то время союзником, Францией. Как отмечал в своих воспоминаниях Ю. Бек, «… С полным пренебрежением к основополагающим принципам Устава Лиги наций, устанавливающих, что любое нападение будет встречено совместной и солидарной реакцией членов Лиги, … уже в 1925 году великие державы спокойно отнеслись к договору, противоречащему всем этим основам. Основной частью локарнских договоров был так называемый Рейнский пакт. В этом пакте западные державы гарантировали друг другу границы Германии и режим безопасности этих границ … Однако в то же время он совершенно не гарантировал германскую границу с восточными соседями, поэтому не вызывает сомнений, … что юридически и политически в Европе было создано два типа границ, две категории важности территорий. … Германию торжественно пригласили напасть на восток, чтобы за эту цену купить покой на западе». Конечно, в своем анализе Бек несколько сгущал краски – хотя в Рейнском гарантийном пакте ничего не говорилось о германо-польской границе, все же трудно сказать, что он «торжественно приглашал» Германию напасть на восток. Тем не менее, точка зрения Бека по крайней мере частично отражает позицию Польши. Она была горько разочарована. Вся ситуация рассматривалась как предательство Франции под давлением Великобритании и Германии. В сложившихся обстоятельствах кто мог предсказать, что может произойти в будущем?

Однако, по иронии судьбы, хотя Локарнские договоры и представляли для Польши в каком-то смысле дипломатический провал, но их непосредственным результатом стало установление, по крайней мере внешне, более тесных отношений между ней и Францией, а также получение места так называемого «полупостоянного» члена в Совете Лиги с правом переизбрания. Но все это не компенсировало горечь польской дипломатии от вступления Германии в Лигу наций и получения ею места постоянного члена (что фактически возвращало ее в клуб великих держав). Варшава также стремилась получить такое место, чтобы иметь возможность решать с Германией спорные проблемы немецкого нацменьшинства.

В Совет Лиги наций Польшу избирали четыре раза (в 1926, 1929, 1932 и 1935 годах). Август Залеский, министр иностранных дел Польши в 1926–1932 годах, был апологетом сотрудничества с Лигой. Однако, как уже отмечалось выше, сам маршал Пилсудский иллюзий в отношении этой международной организации не питал, справедливо полагая, что чрезмерная вовлеченность Польши в неинтересные для нее проблемы (например, колониальные вопросы) пагубно сказывается на внешней политике страны, прибавляя случайных друзей и врагов. С течением времени скептицизм маршала лишь возрастал, а Ю. Бек во многом унаследовал схожее отношение к этой организации, особенно, когда растущая слабость и анемия Лиги наций стали обретать реальные очертания (например, в ходе итало-эфиопского конфликта в 1935–1936 годах и ремилитаризации Рейнской области 7 марта 1936 года).

Для самой Польши положение «полупостоянного» члена стало скорее пирровой победой. С одной стороны, это придало ей бóльший вес в Женеве и дополнительный импульс ее стараниям обрести признаваемый другими государствами статус великой державы. И, что еще важнее, теперь она стала членом того органа Лиги, который постоянно занимался двумя «польскими проблемами» – Данцигом и немецким меньшинством. Отныне Польше на заседаниях Совета не надо было ограничиваться ролью смиренного ответчика, оправдывавшего свои действия в Данциге и отношение к немецкому меньшинству в ее границах. С другой же стороны, осознания того факта, что данное положение Польша достигла лишь благодаря предоставлению Германии места постоянного члена, во многом снижало уровень эйфории польской дипломатии. В действительности, в период членства Германии в Лиге (1926–1933) Польша имела скромный вес во всех сферах деятельности этой международной организации. Даже на заседаниях Конференции по разоружению роль Польши сводилась к поддержке просьб французской делегации о «безопасности до разоружения».

После майского переворота 1926 года Варшава последовательно стремилась продемонстрировать, что она перестала быть клиентом Лиги наций и стала фактором, формирующим политику этого международного органа. С этой задачей ей во многом стало проще справляться, так как с 16 октября 1926 года Польша получила трехлетний мандат члена Совета Лиги наций с правом переизбрания на следующие три года. Но и это не спасло отношений Польши с Лигой наций – они неуклонно продолжили ухудшаться. Частично это зависело от личной неприязни маршала Пилсудского к Лиге. Особенно ему не нравилось постоянное вмешательство Лиги во «внутренние дела» страны, такие, как, например, проблемы Данцига и немецкое меньшинство. Возможно, проблема постепенного отчуждения Польши имела более глубинные причины. Как опытный политик, Пилсудский прекрасно осознавал коренной сдвиг в системе международных отношений начала 1930-х годов. В обстановке экономических успехов СССР и прихода к власти Гитлера (который маршал, как представляется, предвидел), Пилсудскому стало очевидно, что необходимо разрабатывать новые механизмы для обеспечения независимой внешней политики Польши. Франция быстро теряла свои позиции в качестве ведущей военной державы на континенте. Великобритания, как обычно, держалась в стороне от европейских проблем, если они прямо ее не затрагивали. В Польше не было ясного понимания того, как Великобритания и Франция, уступив в Локарно слабой и беззащитной Германии, поведут себя в ситуации, когда она восстановит свой экономический потенциал и политически сплотится.

До 1933 года Польша в Лиге наций являлась важным элементом стабилизации Версальской системы и инструментом защиты от ревизионистских устремлений Германии. Именно поэтому в 1920-х годах польская дипломатия поддерживала все усилия Лиги, направленные на создание эффективной системы безопасности, а также разработку соответствующих гарантий в сфере региональных договоров, обеспечивающих помощь жертве агрессии (Резолюция XIV ассамблеи ЛН в 1922 году и Женевский протокол от 1924 года). Польская дипломатия была категорически против принятия в Лигу наций Германии в качестве постоянного члена Совета Лиги, о чем стали говорить уже в 1924 году. Для Варшавы главным условием такого шага должны были стать гарантии безусловного исполнения международных обязательств, наложенных на Германию Версальским договором, а также предоставление Польше, наравне с Германией, места постоянного члена Совета Лиги. Тем не менее, несмотря на свои внешнеполитические устремления и амбиции, в конечном итоге Польше пришлось довольствоваться местом полупостоянного члена, что не могло не стать ещё одним кирпичом в стене отчуждения между Варшавой и Женевой.

Такая позиция Варшавы может быть объяснена двумя обстоятельствами. Во-первых, по убеждению тогдашнего польского министра иностранных дел А. Залеского (которое также разделял Пилсудский), не было «другой надежды на существование небольших государств только благодаря какой-либо международной организации по сохранению мира». Во-вторых, с 1926 г. начала свою работу Подготовительная комиссия Конференции по разоружению, так что польское правительство, с одной стороны, планировало препятствовать решениям, которые бы эвентуально снижали численность польских вооружённых сил ниже уровня, который Варшава считала для себя безопасным, с другой же стороны, оно намеревалось использовать площадку форума для презентации польских внешнеполитических концепций, создающих образ государства, стремящегося к стабилизации международных отношений.

Действительно, польская дипломатия на заседании Лиги наций в сентябре 1927 года внесла проект декларации, запрещающей любую наступательную войну, а также предложение о решении споров между государствами с помощью мирных средств. И даже несмотря на то, что в конечном счете эти проекты остались лишь на бумаге, польский вариант декларации, по оценкам делегации Варшавы при Лиге наций, «привнес несомненно доброжелательное изменение мнения о Польше в Европе, где враждебная нам пропаганда постоянно подчеркивала якобы агрессивные намерения и неопределенное положение Польши».

В ходе заседаний Конференции по разоружению в Женеве (1932–1937) главная цель польской дипломатии заключалась в том, чтобы не допустить даже малейшего сокращения Войска Польского и сохранить статус-кво в области вооружения (и по возможности даже добиться увеличения некоторых родов войск, в особенности флота). Подобное поведение было прямым следствием основного канона польской внешней политики, каковым являлась абсолютная поддержка международных договоров, сдерживавших вооружения Германии до уровня, обозначенного в Версальском договоре. Другими словами, поляки были убеждены в том, что уровень разоружения должен быть прямо пропорционален уровню безопасности. И в этом пункте, надо отметить, взгляды польских дипломатов полностью совпадали с их французскими коллегами, действовавшими под лозунгом «безопасность прежде всего». Именно поэтому польская делегация в Женеве последовательно противодействовала принятию немецкого постулата о равенстве прав и даже пошла дальше, продвигая собственную оригинальную идею так называемого морального разоружения как начального этапа перед материальным разоружением.

Еще одним важным пунктом в отношениях Польши с Лигой наций был вопрос международной охраны прав национальных меньшинств. Этот вопрос портил отношения между Варшавой и Женевой в течение 15 лет. С самого начала существования Лиги польская дипломатия, с одной стороны, выступала за генерализацию договорных обязательств, с другой – говорила о невозможности распространения процедуры защиты нацменьшинств за рамки договоров. Естественно, что генерализации договорных обязательств в отношении нацменьшинств противились великие державы. Не будучи в силах изменить их позицию, а также опасаясь, что СССР, став членом Совета Лиги наций, будет активно ставить вопрос о положении в Польше украинцев и белорусов, 13 сентября 1934 года Варшава решила приостановить исполнение статьи 12 соглашения о нацменьшинствах. А этот шаг, в свою очередь, фактически парализовал всю международную систему защиты прав нацменьшинств.

Компромиссный проект конвенции о моральном разоружении был представлен в декабре 1933 года, однако, к тому моменту Польша уже начала сомневаться в возможностях Лиги наций быть гарантом стабильности и мира и, как следствие, – утратила интерес в дальнейшей работе в Комиссии по разоружению. Влияние на это прежде всего оказали два фактора – во-первых, декларация от 11 декабря 1932 года о признании принципа «равноправия» Германии в вопросе вооружения, и, во-вторых, разрыв Германии с Конференцией по разоружению 14 декабря 1933 года. Для Пилсудского и Бека стало очевидным, что ключ к польской безопасности лежит отнюдь не в активном сотрудничестве с Лигой наций, а в двусторонних соглашениях с соседними государствами. Плодом этой внешнеполитической концепции явились прежде всего польско-советский (1932) и польско-германский (1934) договоры. Данные соглашения наряду со снятием с себя обязательств, которые накладывала статья 12 договора о нацменьшинствах явили собой переломный момент в отношениях между Лигой наций и Варшавой. С точки зрения собственных интересов Польши Лига утратила свою необходимость. Как считал Ю. Бек, Лига никогда не приобрела характер универсальной организации, и со временем она «все больше становилась инструментом определенной группы государств, все менее многочисленной».

Бессилие Лиги и скомпрометированная идея сдерживания агрессора с помощью санкций, как это предусматривала ст. 16 Устава Лиги отчетливо проявились в ходе итало-эфиопского конфликта в 1935–1936 годах и ремилитаризации Рейнской области 7 марта 1936 года. Ю. Бек окончательно утвердился в мысли, что «вера в роль Лиги наций как инструмента коллективной безопасности окончательно сломана из-за неэффективности системы санкций». Уже 18 мая 1936 годп в связи с итало-эфиопским конфликтом в шифрованной телеграмме Бек писал: «… Вера в роль пакта Лиги наций как инструмента коллективной безопасности окончательно подорвана благодаря очевидной неэффективности системы санкций, опирающейся исключительно на экономическое и финансовое давление».

10 декабря 1936 года Ю. Бек направил Генеральному секретарю Лиги наций Ж.Л.А. Авенолю меморандум, в котором от имени польского правительства высказал следующие соображения: во-первых, Лига наций может эффективно работать только в тех условиях, в которых она изначально задумывалась – то есть, в условиях всеобщего членства; во-вторых, основой существования Лиги является тесная взаимосвязь между тремя факторами безопасности, а именно – гарантиями безопасности и процедурами мирного урегулирования конфликтов и предупреждения войны. Кроме того, свобода действий стран-членов Лиги во многом очень ограничена, чего нельзя сказать о государствах, не являющихся членами Лиги. Так что, по мнению польского правительства, до тех пор «пока Лига наций не будет иметь возможности обеспечить своим членам выгоды, которая стала бы действительным эквивалентом их обязанностей», необходимо больше считаться с неравномерностью международных обязательств, учитывать тот факт, что далеко не все страны являлись членами Лиги. «В подобных условиях, – писал Ю. Бек, – существует угроза того, что работа Лиги наций станет теоретической и абстрактной, в то время как важнейшие проблемы международной жизни будут решаться за рамками деятельности Лиги».

Фактически польское правительство сигнализировало Лиге наций о скором отдалении от нее, если она не пересмотрит свое отношение к трем ключевым вопросам, так волновавшим поляков – гарантиям безопасности, процедуре мирного урегулирования конфликтов и действенным механизмам предупреждения войны. На заседании сенатской комиссии по иностранным делам 10 декабря 1936 года Бек предостерегал, что если Лига будет продолжать избранный ей политический курс, то это приведёт к расколу всех стран на две противоборствующие группы – «не ограниченные обязательствами» и «ограниченные еще бóльшими обязательствами», т.е. на блок государств, состоящих в Лиге, и блок государств, не являющихся ее членами. Бек, как и большинство польских государственных деятелей, панически боялся остаться за бортом большой европейской политики и того, что роль Польши сократится до ограниченной по своему влиянию второстепенной страны.

Последовательно наблюдая за провалом всех попыток Лиги наций быть посредником в решении международных конфликтов, за ее бессилием предотвратить аншлюс Австрии и нарастающий кризис в германско-чехословацких отношениях, в сентябре 1938 года Бек отказался выдвигать кандидатуру Польши для переизбрания на место непостоянного члена Совета Лиги, а сразу после конференции в Мюнхене принял решение о ликвидации делегации Польши в Женеве, передав ее полномочия генеральному консульству, созданному 1 ноября 1938 года. А через несколько дней, 4 ноября, Бек объяснил директорам департаментов МИД: «Лига наций умерла». Вплоть до начала Второй мировой войны контакт с Лигой поддерживался на уровне необходимого минимума.

Тем не менее, в историографии по сей день не стихают споры не только по поводу причин слабости и упадка Лиги наций, но и о роли в этом Польши. По большей части исследователи сходятся во мнении, что основной груз ответственности должен лежать на великих державах, которые в нужный момент не поддержали своим авторитетом организацию, с появлением которой было связано столько надежд. Однако важным является также вопрос, не несут ли дипломаты, в том числе и польские, мыслившие старыми категориями и не умевшие отвечать на современные вызовы, большую долю ответственности за крах структуры Лиги наций? Возможно, именно попытки применить старые методы дипломатии к новым быстроменяющимся условиям привели к тому, что Лига с самого начала являлась мертворожденным проектом.

12 мая 1935 года на 68-м году жизни скончался первый маршал Польши Юзеф Клеменс Пилсудский, оставив после себя, как написал в передовице «Фигаро» Владимир Д’Ормессон, «психологическую пустоту» в Польше. Мировые информационные агентства моментально распространили эту новость, посвящая первые полосы биографии Пилсудского и его роли в становлении независимого польского государства. Даже советская печать, несмотря на очевидно неоднозначное отношение к личности маршала, в течение нескольких дней регулярно публиковала материалы, посвященные Пилсудскому. Среди этих материалов отдельного упоминания заслуживает статья К. Радека «Маршал Иосиф Пилсудский» в «Известиях», в которой Радек характеризовал Пилсудского как «горячего патриота».

Вскоре после смерти маршала министр иностранных дел Ю. Бек подтвердил, что будет проводить во внешней политике существующий курс. Однако французы надеялись на влияние президента И. Мостицкого и генерала (вскоре маршала) Эдварда Рыдз-Смиглы, имевшего репутацию франкофила. Тем не менее, внешнеполитические прерогативы всецело достались Беку – предыдущие три года он являлся техническим исполнителем директив Пилсудского и, как уже отмечалось выше, одним из самых близких маршалу людей.

Бек остался единственным «полковником» в новом кабинете министров Косьцялковского и осенью 1935 года даже думал об отставке, однако, властные амбиции вкупе с убежденностью в том, что лишь он сможет правильно выполнить заветы Пилсудского, побудили его остаться на посту министра иностранных дел до рокового сентября 1939 года. По всей видимости, именно эта почти фанатическая преданность своему кумиру побуждала Бека последовательно, настойчиво и неукоснительно следовать внешнеполитическим директивам Пилсудского 1934 года, постепенно терявшим свою актуальность.

В ночь с 12 на 13 мая 1935 года польское посольство в Берлине получило телефонограмму, в которой говорилось следующее: «Уже долгое время маршал Пилсудский не занимался вопросами польской внешней политики. Ею самостоятельно руководил, опираясь на основополагающие принципы Министерства иностранных дел, Юзеф Бек. Принципиальная линия, на которую указал маршал своему ближайшему сотруднику, в дальнейшем будет продолжена». Эта телефонограмма не только наделяла Бека статусом правопреемника и наследника маршала в сфере дипломатии, но и прямо говорила о том, что какое-то время глава МИД самостоятельно проводил внешнеполитический курс. Таким образом Бек утверждал свое положение в санационном лагере в качестве исполнителя «завещания маршала». В своих мемуарах Бек также писал о том, что с конца 1934 года он докладывал Пилсудскому только о самых важных проблемах внешней политики, стараясь «свести тяготы к минимуму» и «обращаясь к Бельведеру только в особо важные моменты или по желанию самого маршала». Однако целый ряд источников позволяют сделать вывод, что Бек все же переоценивал степень своей самостоятельности. Вероятно, по собственным ощущениям Бек еще не до конца утвердил свой новый статус в санационном лагере и пока не имел такого желанного положения первого претендента на роль руководителя внешней политики, которую прежде играл сам Пилсудский. Именно поэтому ему нужно было постоянно ссылаться на волю покойного маршала.

20 мая 1935 года французская газета «Пари-суар» опубликовала документ под заголовком «Политическое завещание маршала Пилсудского». В сопроводительном тексте говорилось, что за несколько дней до своей смерти первый маршал Польши, «когда уже не питал иллюзий относительно его скорого конца», своей рукой написал следующее: «Я строил свои планы до 1945 года. … Мудрый глава правительства должен всегда строить свои планы таким образом, чтобы, если смерть внезапно поразит его, всегда был кто-то, кто мог бы заменить его, кто-то, кто обладает знаниями и доверием своего предшественника до такой степени, что смена должности главы не приведет к дезорганизации правительства. … Чтобы удержать Польшу в изоляции от этой лихорадки войны, я ориентировал свою экономическую политику на политику Великобритании и свое личное поведение на политику покойного президента фон Гинденбурга. Мир Польши обеспечен дружественной помощью великих держав, и, несмотря на попытки соблазнить меня привлекательными союзами, я уверен, что безопасность Польши находится в ее изоляции. … Недавние жесты Франции, предлагающей нам дружественное сотрудничество, вызвали у нас радостную реакцию, и они не останутся без ответа. … Трудности географического положения Польши заставляли меня проявлять осторожность, но я чувствую, что медлительность и хладнокровие старика, к счастью, повлияли на спокойствие нынешнего правительства Польши. … Я с удовлетворением могу сказать, что, учитывая трудности, с которыми столкнулась Польша, моя страна сегодня находится на подъеме. …. Сегодня Польша является синонимом мира и процветания. Будущее в руках моих товарищей и моего народа».

Через два дня итальянская газета «Мессаджеро» перепечатала предполагаемое завещание Пилсудского. В ответ на это польское посольство проинформировало редакции римских газет о том, что данный документ является фальшивкой. В этот же день, 22 мая 1935 года, провинциальная газета «Глос Любельски» (орган оппозиционных режиму санации эндеков) также перепечатала текст предполагаемого завещания. Издание разместило полный текст «завещания», по всей видимости, переведенного с французского на польский, и отметило в конце, что любой, знающий стиль изложения мыслей Пилсудского, не сомневается, что это фальшивка. Более того, по мнению газеты, эта «фальшивка настолько неловкая и неактуальная», что не взывает сомнений тот факт, что она была составлена за границей, в кругах, плохо разбирающихся в польских делах.

Естественно, что оригинала этого документа никто никогда не видел. Вызывает много вопросов и сомнений и тот факт, что уже смертельно больной маршал, практически лежащий на смертном одре, был в состоянии написать собственноручно, как утверждала «Пари-суар», такой достаточно объемный (для слабого больного человека) текст. К сожалению, парижская газета не указала своего источника, а все остальные публикации ссылались только на нее. Главные вопросы заключаются в том, кто и с какой целью «вбросил» этот документ. Ведь именно он породил миф о существовании завещания Пилсудского, в котором было подробно изложено руководство к действиям для его преемников.

В настоящее время представляется трудным сделать вывод о том, кто и с какой целью запустил эту фальшивку. С одной стороны, очевидно, что данный документ играл на руку Беку, утверждая его в статусе правопреемника маршала в области внешней политики. С другой же стороны, кажется маловероятным, что такой уже достаточно опытный дипломат, как польский министр иностранных дел, решился бы на явный подлог. Близкий круг маршала был прекрасно осведомлен об отсутствии какого-либо документа, подтверждающего последнее политическое волеизъявление Пилсудского. Так, например, накануне смерти маршала в разговоре с единственным заместителем Бека в МИД Яном Шембеком хорошо осведомленный о придворных интригах польский дипломат А. Мюльштайн, проявляя сильную озабоченность состоянием здоровья Пилсудского, отметил, что «маршал не составил никакого текста политического завещания на случай своей смерти».

Несмотря на формальные заверения в продолжении курса Пилсудского, мало кто верил словам Бека – за время службы на посту министра иностранных дел он снискал репутацию франкофоба и германофила. Во время пребывания на посту военного атташе во Франции в 1922–1924 годах молодой Бек оказался в центре шпионского скандала: «Французский штаб получил совершенно достоверную информацию, что сведения о французских вооруженных силах, сообщавшиеся Беку, как представителю союзной польской армии, стали известны штабу рейхсвера. По данным французского штаба, не подлежало сомнению, что эти сведения «позаимствованы» немцами от Бека. Бека попросили срочно убраться из Парижа. При его отъезде не были даже соблюдены обычные формы международной вежливости». С тех пор отношения Бека с Францией можно охарактеризовать как достаточно напряженные.

Как уже неоднократно отмечалось, Пилсудский всегда считал союз с Францией краеугольным камнем польской внешней политики. В своей беседе с Беком 10 мая 1935 года, известной нам, к сожалению, только по воспоминаниям министра иностранных дел, маршал накануне смерти дал ряд рекомендаций, имевших характер «политического завещания». «Любой ценой вы должны сохранять союз с Францией и стараться втянуть в него Англию, – советовал маршал. – Это кажется сегодня невозможным, но к этому надо постоянно стремиться». Эта мысль проходила красной нитью в беседах Пилсудского с его окружением. Так, в декабре 1934 года в разговоре с Шембеком маршал отмечал, что даже несмотря на видимость того, что союз с Францией теряет значение, нельзя допустить, чтобы он прекратил свое существование. Вторым важным аспектом, по мнению Пилсудского, была необходимость сохранения отношений с Германией «насколько долго это возможно». Примечательно, что Пилсудский ни словом не упомянул Советский Союз.

Принимая Бека в последний раз, Пилсудский спросил его: «Дитя, Вы не боитесь?», на что последовал немедленный ответ – «Комендант, люди, которых Вы одарили честью своего доверия, не боятся». Примечательно, что Пилсудский не оставил никаких директив на случай тактических договоренностей Германии с СССР, которые в конечном итоге полностью перечеркнули основы внешней политики Польши.

Ю. Бек, как и Ю. Пилсудский, связывал последствия геополитического положения Польши и опыта прошлого. В январе 1935 года в беседе с министром иностранных дел Франции Пьером Лавалем Бек заявил, что исторические и географические предпосылки показывают, что отношения с Германией и Россией имеют решающее значение для Польши. Ссылаясь на ситуацию конца XVIII века, он утверждал, что сотрудничество соседних держав привело к катастрофе Речи Посполитой. В этой отчаянной ситуации она не получила помощи ни от одного государства. «Следовательно, от умения решать этот фундаментальный вопрос [то есть, выстраивать отношения с Германией и СССР. — А. Е.] в основном зависят наши интересы». Таким образом, позитивные результаты в политике по отношению к соседям поляки должны были обеспечить сами без чужой помощи. Именно поэтому, еще в начале 1930-х годов Ю. Пилсудский, предвидя слабость Лиги наций и системы коллективной безопасности, а таже не ощущая достаточной прочности французской поддержки, отдал предпочтения двусторонним договорам и пошел на самостоятельное урегулирование отношений с соседями.

Однако в этом месте необходимо сделать важную оговорку. После подписания советским правительством в 1932 году договора о ненападении с Польшей немцы задавались вопросом, собирается ли советское правительство отказаться от политики недружественности по отношению к Польше. Эти опасения были напрасны, так как Советский Союз не собирался дружить с Польшей, но остро нуждался в пактах о ненападении со своими европейскими соседями (в 1932 году СССР заключил схожие договоры не только с Польшей, но и с Финляндией, Эстонией и Латвией), чтобы обезопасить свои европейские границы и, следовательно, чувствовать себя свободнее в противостоянии с Японией. После японской оккупации Маньчжурии Москва стала предполагать, что Япония намеревается расширить свое господство в направлении советской дальневосточной территории и Монгольской Республики. Советско-японские вооруженные столкновения 1938 и 1939 годов доказали, что советские опасения были вполне обоснованными.

В историографии подчеркивается, что 1932–1933 годы были периодом наибольшего сближения и сотрудничества в истории польско-советских отношений в период между двумя мировыми войнами. Это рассматривается почти как модель отношений между государствами с различными социально-экономическими системами. Однако лишь внимательные наблюдатели замечают, что это сближение с обеих сторон было очень сдержанным, скорее тактическим, чем стратегическим, и в первую очередь было призвано решить внешнеполитические задачи, выходящие за рамки двусторонних отношений. Именно поэтому «медовый месяц» польско-советских отношений был столь недолог, и уже в 1934 году, когда Польша достигла своих тактических целей (Германия отказалась следовать курсом Рапалло и подписала с Варшавой декларацию о неприменении силы), а СССР убедился в невозможности торпедировать польско-германское сближение и совместно с Польшей создать антигерманский блок с государствами Прибалтики, Москва стала постепенно сворачивать диалог с Варшавой. Пилсудский же, вероятнее всего, к тому времени полагал, что дальнейшее сближение с Советским Союзом будет возможно лишь при отказе от политики нормализации отношений с Германией, позволявшей Польше, по его мнению, чувствовать себя на международной арене самостоятельным игроком, не зависящим в том числе и от Франции. Но, как заметил в 2021 году польский исследователь К. Рак в книге «Пилсудский между Гитлером и Сталиным», в действительности Польша лишала себя свободы маневра и все больше дрейфовала в направлении Германии. Как уже отмечалось, после первого и единственного визита Ю. Бека в Москву в феврале 1934 года единственной сферой сотрудничества двух стран осталась только культура.

Традиционно торгово-экономические отношения являются лакмусовой бумажкой политической ситуации, так что одним из определяющих факторов развития отношений между Варшавой, Берлином и Москвой в 1920-е –1930-е годы был также и экономический аспект.

После подписания в 1932 году польско-советского договора Москва логично предполагала, что за ним вскоре должно последовать торговое соглашение. Однако этого не произошло, не помог и визит в Польшу в мае 1933 года «авторитетной» хозяйственной делегации во главе с замнаркома внешней торговли И.В. Боевым. Несмотря на пышный прием, оказанный советской делегации, результатом данной поездки стало лишь подписание протокола о расширении товарооборота между Польшей и СССР. Поездка Ю. Бека в Москву в феврале 1934 года, несмотря на все ожидания, также не принесла ощутимых результатов в направлении заключения торгового договора. Договор был подписан лишь 19 февраля 1939 года, меньше чем за год до нападения Гитлера на Польшу. Вероятнее всего, Варшава вполне осознанно проводила недружественную торгово-экономическую политику в отношении Москвы, так как ограниченные экономические отношения с СССР оставляли только политическую площадку для взаимодействия.

Тем не менее, польская сторона стремилась наладить непосредственные контакты с советскими компаниями. С этой целью в 1925 году было создано Польское общество торговли с Россией «Польрос», подписавшее с Народным комиссариатом внешней торговли договор о создании советско-польского акционерного торгового смешанного общества «Совпольторг» с представительством в Москве. Например, в рамках установленных квот в 1925 году в СССР была ввезена текстильная продукция на общую сумму 20,4 млн злотых, что составило 63% от всего экспорта текстиля. Однако в связи с переходом СССР на пятилетнее планирование и мировым экономическим кризисом польский экспорт значительно снизился в 1928–1932 годах, при этом и после 1933 года деятельность «Совпольторга» и «Польроса» была минимальна.

Стоит отметить, что несмотря на отсутствие торгового договора, экономические отношения между СССР и Польшей в отдельных области были достаточно оживленными. Как уже отмечалось, до 1926 года в польском экспорте доминировала текстильная продукция, но затем она уступила место металлургической. Самый высокий товарооборот между Польшей и СССР был зафиксирован в 1930 году, когда польский экспорт составил 129 млн злотых, а импорт – 46 млн злотых. В 1932 году в связи с нехваткой валюты СССР перестал импортировать металлургическую продукцию, а Польша была не в состоянии выделять кредиты на ее покупку. С этого момента польский экспорт в СССР стал неуклонно снижаться, а с 1935 года у Польши стабильно был отрицательный торговый баланс в размере нескольких миллионов злотых.

Смерть Пилсудского ознаменовала собой новый этап в истории II Речи Посполитой. Как уже неоднократно отмечалось выше, Бек был идеальным помощником маршала: «Способный и трудолюбивый, молчаливый, сдержанный и одновременно исполнительный, преторианец в полном смысле этого слова». Уже в 1930 году после назначения Бека вице-министром иностранных дел, польская оппозиция открыто выражала свою тревогу по поводу этого выдвижения, указывая на ненависть Бека к Франции и на его германофильство. Тогда пресса вспоминала о его злоключениях на посту военного атташе в Париже.

Опасения польской печати оправдались вскоре после смерти Пилсудского. В июле 1935 года Бек поехал в Берлин для встречи с Гитлером. Это был первый официальный визит после смерти маршала, первое самостоятельное действие главы польской внешней политики. Французская пресса внимательно следила за развитием событий и с тревогой реагировала на тот факт, что на пресс-конференцию не пустили журналистов из других стран, особенно из Франции. Это сразу породило подозрения о том, что участники берлинских переговоров желают что-то скрыть от других стран. Во французской прессе это активно обсуждалось и выдвигались самые фантастические предположения, вплоть до заключения секретного польско-немецкого соглашения, направленного против Чехословакии. Одна из газет в Бейруте разметила фотографию Бека, снабдив ее подписью «Друг Гитлера».

Польский министр иностранных дел изложил концептуальные основы своей внешней политики, а немецкий фюрер, в свою очередь, на словах выступил в роли сторонника сильной и независимой Польши. Гитлер заявил, что ослабление Польши представляло бы угрозу для Третьего рейха со стороны СССР, ибо Европа заканчивается на восточной границе Польши, а политика Советского Союза представляет наибольшую опасность. Фюрер считал, что если европейские страны будут тратить свои силы на ссоры между собой, то однажды «станут жертвами вторжения русского востока». В отношении Польши Гитлер отметил, что ее доступ к морю согласуется с интересами Германии.

Беседа с главой нацистского режима произвела большое впечатление на Ю. Бека и в дальнейшем оказала существенное влияние на его внешнюю политику. Примечательно, что эта встреча состоялась уже после смерти Пилсудского, который, как известно, так никогда и не виделся с Гитлером лично, несмотря на все старания часто приезжавшего в Польшу Геринга устроить эту встречу. Бек полагал, что «приведение к разрядке в отношениях между Польшей и Германией становится самым большим и самым ценным достижением нашей внешней политики». По его мнению, выступление Гитлера 22 мая 1935 года в рейхстаге открыло еще больше перспектив для польско-германского сотрудничества и дальнейшего сближения.

Одновременно с этим в 1935–1936 годах Варшава делала достаточно много для сохранения хороших отношений с Парижем. Очевидным доказательством этой идеи стала ситуация вокруг ремилитаризации Рейнской области, которая стала своего рода лакмусовой бумажкой франко-польских отношений. 7 марта 1936 года, почти сразу же после ввода немецких войск в ремилитаризованную зону в нарушение Локарнских договоров, Бек сделал французскому послу Леону Ноэлю, сменившему на посту Жюля Лароша, важное заявление отчетливо профранцузского характера. В своих воспоминаниях Ноэль писал, что Бек попросил его связаться с французским правительством и сообщить, что «в данном случае» Польша сохраняет верность своим союзническим обязательствам. Но уже 8 марта в «Газете Польской» было размещено коммюнике Бека, в котором он постарался выглядеть максимально нейтральным. С одной стороны, польский министр признал, что Германия имела право на негативную реакцию в связи с заключением договоров между Францией, Чехословакией и Советским Союзом. Но при этом туманно отметил, что в сложной международной ситуации Польша должна стараться охранять свои собственные интересы «на основе определенных и публично высказанных формул». Имел ли Бек в виду польско-германскую декларацию о ненападении, или же польско-французский союз, однозначно из его высказывания не следовало.

В столь же нейтральном духе было выдержано выступление польского министра 18 марта 1936 года на специальном заседании Совета Лиги наций, посвященном нарушению Германией статей 42 и 43 Версальского договора. Бек постарался сгладить все острые углы и, не высказывая категоричных оценок действиям Германии, лишь отметил, что, благодаря усилиям правительств Польши и Франции, польско-французский союз остается в силе, а договоры, подписанные Варшавой с Москвой и Берлином, являются выражением ее желания сохранить устойчивые хорошие отношения со своими соседями.

Усилия польского МИД по сохранению и поддержанию союза с Францией, по своей сути антигерманского, являются еще одним подтверждением, что декларируемое «равноудалением» от Берлина и Москвы на практике было отчетливым балансированием между Францией и Германией, где СССР лишь играл роль фонового фактора. И, как представляется, французские дипломаты это прекрасно понимали. Так, например, еще в 1933 году посол Жюль Ларош писал в Париж о том, что «абсурдно считать Бека германофилом … мы для него являемся козырем в политической игре, и он слишком умный, чтобы не понимать, что Польше ничто не может заменить французского союза».

Тем не менее, состояние важнейших для внешней политики Варшавы польско-французских отношений обуславливалось определенными проблемами, а именно – внутриполитическими трудностями во Франции. В 1930-е годы Франция была погружена в затяжной внутриполитический кризис, который, естественно, имел отражение и во внешней политике. В это время Париж стоял перед дилеммой – пойти на соглашение с Германией или же с СССР. К обоим сценариям развития Бек относился достаточно негативно. В первом случае Франция могла поддержать Германию в вопросе территориальных претензий к Польше, во втором же возникала перспектива доминирования СССР в Восточной Европе. Кроме того, в любом случае Польша попадала в зависимость от Франции.

Союз с Францией прежде всего был необходим Польше и являлся неотъемлемым компонентом политики «равноудаленности», однако, в заинтересованности в установлении хороших отношений с Парижем был и корыстный расчет. 21 февраля 1936 года в беседе с поверенным в делах СССР Б.Г. Подольским советник французского МИД Бресси констатировал, что польская армия нуждалась в средствах, которых внутри страны не было, а Германия также не могла поставить взаймы необходимую технику. В этой связи многие надеялись на получение средств у Франции. «Вы же понимаете, – обратился к Подольскому Бресси, – что при той неясной политике, которую ведут поляки, ни один француз не даст им ни одного франка». Следовательно, для достижения желаемого результата Варшаве было необходимо прояснить отношения с Парижем.

Образование 4 июня 1936 года правительства Народного фронта во Франции стало очередным испытанием для польско-французского союза. Ивон Дельбос, министр иностранных дел, вызвал к себе на набережную Орсэ многих французских дипломатических представителей, в том числе Ноэля. По воспоминаниям посла, Леон Блюм, Эдуар Даладье и Дельбос дали ему ясно понять, что французское правительство крайне заинтересовано в польско-французском союзе исходя из военных соображений. В этой связи было решено пригласить во Францию генерала Рыдз-Смиглы для определения масштаба и условий помощи, которая будет оказана польской армии.

Рыдз-Смиглы с явным удовольствием принял приглашение и выразил желание также посетить учения французской армии, которые должны были пройти в начале сентября. По всей видимости, он понимал всю важность поддержания хороших отношений с Францией и не испытывал иллюзий по поводу направленности немецкого перевооружения. В данных условиях было необходимо на некоторое время сохранить существующий уровень отношений с Германией, а Бек должен был на время стать гарантом этой политики.

Любопытным представляется политический рапорт от 9 августа 1936 года поверенного в делах и советника польского посольства Ф. Франковского, который он целиком посвятил отношениям Франции с Германией и СССР. Франковский отмечал, что французское правительство готово вернуться к политике сближения с Германией, и даже премьер Блюм, несмотря на свою неприязнь к гитлеризму и антисемитизму, при определенных обстоятельствах мог бы вернуться к своим давним проектам франко-немецкого сближения. Более того, Франковский полагал, что Советский Союз якобы также склонен искать компромиссы в своих отношениях с немцами. При этом он сослался на свою беседу с известной французской журналисткой Женевьевой Табуи, которая якобы давно собирается опубликовать документы, подтверждающие именно такое положение дел. Это, казалось бы, незначительное сообщение очень важно. Оно свидетельствует о том, что поляки постоянно держали руку на пульсе франко-германских отношений, так как все польские внешнеполитические концепции были замкнуты на этих двух странах, именно между Парижем и Берлином с 1934 года Варшава проводила политику равноудаленности.

Изначально предполагалось, что Рыдз-Смиглы поедет в Париж раньше французского представителя, однако французы решили, что будет лучше, если первым приедет в Варшаву генерал Морис Гамелен для того, чтобы лучше познакомиться с положением. Кроме того, по всей видимости, французы этим жестом стремились польстить самолюбию поляков. Атмосфера визита была исключительно дружеской, так как принимающая сторона постаралась создать наилучшие условия. Польская пресса вела себя на удивления корректно, не позволяя себе никаких антифранцузских выпадов. По сообщениям Ноэля, поляки категорически заверили Гамелена «в отсутствии у них каких-либо соглашений или отношений с Германией, которые бы противоречили франко-польскому союзу и французской внешней политике». Примечательно, что во время всего визита поляки избегали антисоветских разговоров и даже не пытались заставить французского генерала принять участие в праздновании годовщины Варшавской битвы 15 августа. В Германии же визит Гамелена вызвал сильное беспокойство. Геринг сказал 12 августа Шембеку, что немецкое общественное мнение может воспринять эти переговоры как предтечу совместных польско-французских действий против рейха. По всей видимости, в Берлине не было уверенности ни в своем польском партнере.

Ответный визит Рыдз-Смиглы во Францию, проходивший с 30 августа по 6 сентября, протекал в атмосфере исключительной дружественности. Некоторые польские газеты не без гордости подчёркивали, что генеральному инспектору вооруженных сил был оказан «королевский приём» - уже на вокзале его встречали Даладье и Гамелен в окружении высокопоставленных военных. Рыдз-Смиглы приветствовали с соблюдением всех военных почестей, были сыграны польский и французский гимны, разместили гостя в фешенебельном отеле «Мажестик».

В ходе своего визита Рыдз-Смиглы посетил линию Мажино, маневры под командованием генерала Жиро в Шампани, а также был награжден президентом Лебрюном орденом Почётного легиона. Он провел переговоры с генералами Гамеленом и Колсоном по вопросу предполагаемого займа, а также обсудил с Блюмом, Даладье и Дельбосом политические вопросы.

Нет сомнений, что французы возлагали особые надежды на «франкофильство» Рыдз-Смиглы, вследствие чего стремились всячески польстить самолюбию поляков и, одновременно, продемонстрировать всю глубину польско-французской дружбы. И в этом они немало преуспели - и польская, и французская пресса с большим оптимизмом для будущего франко-польских отношений расценивала прием, оказанный Рыдз-Смиглы. Любопытны оценки санационной печати, сводившиеся к тому, что в польской внешней политике ничего не изменилось, союз с Францией всегда был в приоритете, но раньше Париж плохо понимал политику Варшавы и не считался с ее статусом «великой державы», а также слишком переоценивал значение СССР, а теперь осознал свои ошибки. Лейтмотив подобных комментариев был прост – не Польша вернулась к Франции, а Франция якобы поняла свои ошибки и теперь снова понимает важность польского фактора. В варшавских политических кругах также намекали на то, что теперь Париж будет постепенно отворачиваться от Советского Союза и опираться на Польшу.

Естественно, что Франция старалась избежать четкого определения своих обязательств по отношению к Польше, тем не менее, было совершенно очевидно, что основная цель визита заключалась в «обновлении» польско-французской дружбы. С польской же стороны игра во «франкофильство» и противопоставление Бека Рыдзу-Смиглы имели своей целью получить от французов необходимую финансовую поддержку. Польская армия катастрофически отставала в техническом отношении, следовательно, французские деньги были жизненно необходимы. В попытке получить их поляки даже пустили фантастический слух о том, что Германия усиленно стремится финансово помочь Польше.

В итоге Варшава получила то, что хотела – два миллиарда франков. Париж также достиг желаемого результата, так как заем был предоставлен сроком на четыре года, а это значило, что в течение ближайших четырех лет поляки, по выражению Ноэля, «будут вести себя хорошо».

Результаты переговоров не заставили себя долго ждать – 11 сентября 1936 года в Варшаву приехал французский министр торговли П. Бастид. В официальном коммюнике о его переговорах с польскими министрами было сказано, что для оживления польско-французской торговли будет создана постоянная комиссия из представителей хозяйственных кругов обеих стран и что переговоры о заключении польско-французского торгового договора «будут начаты через несколько недель».

Невозможно рассматривать политику Польши в отношении Франции независимо от ее отношений с Великобританией. В этом направлении Бек старался действовать согласно указаниям Пилсудского, который всегда высоко оценивал политическое значение Лондона. Маршал полагал, что только давление Великобритании способно заставить Францию исполнить союзнические обязательства в случае необходимости: «Эффективный путь в Париж лежит через Лондон». 8-12 ноября 1936 года Бек посетил Лондон с официальным визитом. В ходе бесед с министром иностранных дел Энтони Иденом глава МИД Польши подробно остановился на польско-французском союзе, подчеркнул его очень большое значение и особо заметил, что для Великобритании этот союз также важен. Если бы Англия когда-нибудь оказалась в ситуации, когда ей бы было необходимо выполнить гарантии, данные Франции, то Варшава ее бы поддержала.

Вскоре после возвращения на родину Рыдз-Смиглы получил орден Белого Орла и жезл маршала. До него в независимой Польше единственным поляком, удостоенным этого звания, был Пилсудский, а из иностранцев только французский генерал Фердинанд Фош. Усиление позиций генерального инспектора вооруженных сил, становившегося по польским законам верховным главнокомандующим в случае войны, отвечало французским интересам. Сложившаяся ситуация породила много ожиданий в Париже, однако, как позднее с горечью констатировал посол Ноэль, Рыдз-Смиглы так и не сумел оказать серьезного влияния на внешнюю политику Варшавы, продолжавшей отчаянно метаться между теми, от кого она пыталась «равноудалиться».

После кратковременного улучшения отношений в 1936 году и подписания соглашения в Рамбуйе отношения между Варшавой и Парижем снова начали ухудшаться. Франция уже была не в состоянии справляться с ролью регионального лидера и все больше оказывалась в зависимости от Великобритании. А министр Бек, единолично вершивший внешнюю политику Варшавы, в корне неверно и близоруко оценивал развитие ситуации. Когда же в 1938 году международная обстановка накалилась до предела, он решил воспользоваться ситуацией для решения территориальных вопросов.

Для иллюстрации того, что Бек делал совершенно неверные прогнозы, достаточно привезти лишь некоторые его высказывания. Так, в марте 1937 года Бек заявил своему секретарю П. Стаженьскому, что «Гитлер – это не Бисмарк [...] он слишком яростный, чтобы позволить себе утонченную игру своего великого предшественника. Я очень на это рассчитываю. Немецкие генералы, кажется, другого мнения, но они никогда не противоречат ему. Я не вижу возможности для германо-советского соглашения». Аналогичную оценку Бек дал и на следующий год в беседе с Верховным комиссаром Лиги Наций в Данциге Карлом Буркхардтом 23 июля 1938 года. На этот раз амбициозный польский министр акцентировал прежде всего советскую позицию, заявив, что «Россия никогда не позволит Германии нарушить польскую целостность, Россия не имеет никакого интереса к общей границе с Рейхом».

Трагедией для межвоенной государственности Польши стало то, что, лишившись жесткого контроля за своей деятельностью со стороны Пилсудского, глава МИД Польши полковник Юзеф Бек придал своей внешней политике отчетливый прогерманский курс, достигший своего максимума во время мюнхенского кризиса 1938 года и обернувшийся уже осенью 1939 года гитлеровской агрессией и крахом государства, удержавшегося на карте Европы чуть больше двадцати лет.